Эти глаза всегда буквально довлели над паствой, будь то распутные и погрязшие в грехах жители Лиссабона или же благочестивые обитательницы доминиканского монастыря. Они яростно пылали, когда он обличал грехи и грозил грешникам геенной огненной, они лучились добротой, когда он проповедовал любовь и смирение, и каждый раз они подчиняли слушавших его тому, что вещали его уста. Когда он, одетый во все черное, стоял у алтаря, плотная толпа монахинь в белых одеяниях беспрекословно повиновалась каждому движению его горящих глаз и каждому мановению его изуродованной руки. Но более всех он поразил мать настоятельницу. Она не сводила глаз с его лица, и многие заметили, что она, казалось, навсегда оставившая все мирские чувства в своей прежней жизни, теперь сидела с белым, как ее клобук, лицом и после каждой службы пошатывалась и дрожала так, что ее четки громко стучали об аналой. Одна из инокинь рассказывала в трапезной, что когда ей вечером случилось обратиться к настоятельнице за советом, она глазам своим не поверила, увидев, как всегда предельно сдержанная матушка плакала навзрыд, уронив лицо в тонкую жесткую подушку.

И вот, неделя уединения подошла к концу, и вечером субботы каждой монахине надлежало исповедаться, дабы приготовиться к Святому причастию воскресным утром. Одна за другой фигуры в белоснежных одеяниях, призванных символизировать чистоту их душ, входили в исповедальню, сквозь зарешеченное окошко шепотом рассказывали о своем нехитром бытии и с величайшим смирением и раскаянием внимали мудрым наставлениям и замечаниям, которые им, отведя взгляд, шепотом изрекал пожилой священник. Строго согласно статуту инокини, послушницы и сестры возвращались в часовню и ждали лишь прихода матери настоятельницы, дабы завершить день всегдашней вечерней молитвой.

Мать Моника вошла в темную исповедальню и сквозь маленькое зарешеченное окошко увидела седую голову, обращенное к ней ухо и изуродованную руку, закрывавшую остальную часть лица. Рядом с сидящим монахом-иезуитом горела одинокая свеча, и она услышала легких шелест, когда он перелистывал требник. С видом человека, сознающегося в тягчайшем преступлении, она опустилась на колени, смиреннейше опустив голову, и скороговоркой что-то пробормотала о банальных ошибках и промахах, связывавших ее с остальным человечеством. Они были столь ничтожны и немногочисленны, что священник всерьез призадумался, какое самое легкое из наказаний соответствовало бы ее почти полной безгрешности, как вдруг исповедавшаяся запнулась, словно хотела сказать что-то еще, но не могла найти в себе сил сделать этого.

— Мужайся, сестра, — произнес отец Гарсия. — Что еще ты не высказала?

— Я не высказала самое худшее, — ответила она.

— Самое худшее не всегда самое тяжкое, — ободрил ее священник. — Отринь страх, сестра, и поведай это мне.

Однако настоятельница все же пребывала в нерешительности. И вот, наконец, она заговорила, но таким тихим шепотом, что сидевший по ту сторону решетки приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

— Преподобный отец, — начала она, — мы, носящие облачение святого Доминика, дали обет навсегда оставить все мирские мысли. И тем не менее я, недостойная настоятельница, в которой все по праву ищут пример для подражания, всю эту неделю оказалась снедаема воспоминаниями о любимом — о любимом мною мужчине, пресвятой отец — давным-давно, за много лет до того, как я приняла постриг.

— Сестра моя, — ответил иезуит, — мысли наши не всегда подвластны нам. Когда они становятся таковыми, что разум наш восстает против них, нам остается лишь горько о них сожалеть и приложить все силы, дабы избавиться от них.

— В этом-то и состоит тяжесть моего греха, святой отец. Мысли сии были мне приятны, и никакими усилиями мне не удавалось отбросить их прочь. Будучи в своей келье, я изо всех сил пыталась одолеть свою слабость, но как только вы начали говорить…

— Я начал говорить?..

— Это ваш голос, святой отец, что заставил меня вспомнить казавшееся мне давно позабытым. Каждое ваше слово вызывало у меня воспоминания о Педро.

Священник вздрогнул от почти бесстыдной откровенности, с которой исповедавшаяся произнесла имя своего возлюбленного.

Георг Урлауб. Исповедь у доминиканца

Моника слышала, как требник упал на пол, но он не удосужился поднять его. На некоторое время воцарилась мертвая тишина, а потом, отвернувшись от окошка, монах скороговоркой объявил меру искупления и отпущение грехов.

Настоятельница поднялась с подушечки и уже было собралась идти, как вдруг до нее донесся сдавленный стон. Она взглянула на решетку исповедальни и в ужасе отшатнулась. Сквозь зарешеченное окошко на нее смотрело искаженное болью лицо с двумя безумными глазами, горевшими таким огнем неутешной тоски и безнадежного отчаяния, что один их взгляд вместил в себя все тридцать лет затаенных страданий и мук.

— Юлия! — воскликнул он.

Она бессильно прислонилась к деревянной перегородке исповедальни, прижав руку к бешено колотившемуся сердцу и побелев, как полотно. В своем белом одеянии она походила на увядшую лилию.

— Это ты, Педро, — еле слышно произнесла она наконец. — Мы не должны разговаривать. Это грех.

— Мой долг как исповедника исполнен, — отвечал он. — Ради Бога, скажи мне несколько слов. В этом мире мы уже никогда не увидимся.

Она снова преклонила колени, и ее мертвенно-бледное лицо оказалось напротив его горящих глаз.

— Я не узнала тебя, Педро. Ты так сильно изменился. Только голос и остался.

— Я тоже тебя не узнал, пока ты не произнесла мое мирское имя. Я не знал, что ты приняла постриг.

Она ответила тяжелым вздохом.

— А что еще мне оставалось? Мне незачем было жить, когда ты оставил меня.

По ту сторону решетки раздался хриплый стон.

— Я тебя оставил? Скорее, когда ты отвергла меня.

— Педро, ты же знаешь, что именно ты оставил меня.

Его тонкое смуглое лицо напряглось, словно он собрал все силы, чтобы встретить удар судьбы.

— Послушай, Юлия, — заговорил он. — В последний раз мы виделись с тобой на площади. У нас не было и минуты, поскольку наши семьи враждовали. Я тогда сказал, что если ты поставишь лампу в своем окне, то это явится мне знаком, чтобы я оставался верен тебе. Если же подоконник останется пуст, я навсегда исчезну из твоей жизни. Лампы там не оказалось.

— Я поставила лампу, Педро.

— Твое окно было третьим сверху?

— Первым сверху. Кто тебе сказал, что третьим?

— Твой двоюродный брат Альфонсо — мой единственный друг в твоей семье.