Декларирование «легитимизма» престолонаследия должно было сопровождаться определением «имени возглавителя» государственной системы будущей Российской Империи, для чего Съезду требовалось сосредоточиться на разработке правового механизма восстановления монархии. В качестве варианта сенатором А. В. Бельдгардтом предлагалось ввиду отсутствия кандидата на Престол ограничиться установлением Местоблюстителя Престола («законы не предусматривают незамещенного Престола»), который должен быть определен Государыней Императрицей Марией Феодоровной «как венчанной Царицей и Помазанницей Божией». Затем следовало созвать Сенат для разрешения вопроса об «имени» «исключительно в духе Основных Законов». Отмечалась важность восстановления именно «Императорского Сената», в персональном составе, действовавшем до марта 1917 г., причем игнорировался факт, что эти «сенаторы дореволюционного времени» ранее утвердили акты Николая II и Михаила Александровича. Не «предрешая» самого «имени», Марии Феодоровне предполагалось указать на «популярность» в Зарубежье и в России, в частности среди военных, Великого Князя Николая Николаевича (3).

Резолюции Съезда вырабатывались в контексте решения вопросов о Престолоблюстителе (26 июля 1922 г.) и затем – об Императоре Всероссийском (31 августа 1924 г.). Однако их реализация произошла, как известно, не по рекомендации Вдовствующей Императрицы и не по утверждению Правительствующего Сената, а исключительно по личной инициативе Великого Князя Кирилла Владимировича, самопровозглашение которого было осуждено как членами Дома Романовых, так и многими монархическими организациями. Основанием для самопровозглашения стали уверенность в невозможности спасения кого-либо из Семьи последнего Императора и Великого Князя Михаила Александровича, объявленное вследствие этого Кириллом Владимировичем «старшинство в Роде Царском» и неоспоримый принцип, что «Российские Законы о Престолонаследии не допускают, чтобы Императорский Престол оставался праздным после установленной смерти предшествующего Императора и Его ближайших Наследников». «В ознаменование памяти мученической гибели Государя Императора Николая Александровича и всей Его Августейшей Семьи» день 4/17 июля объявлялся «днем всеобщей скорби русских людей». Правда, при этом делалось указание, что «если окажутся названные Высочайшие Особы живы», Кирилл Владимирович «отказывается от принятой им Власти и признает Их Своими Государями». Право «старейшего Члена Дома Романовых» по мужской линии оставалось за Великим Князем Николаем Николаевичем, у которого не было детей – наследников. Только после кончины Николая Николаевича и Марии Феодоровны в 1929 г. о признании прав Кирилла Владимировича заявил и Архиерейский Синод во главе с митрополитом Антонием (Храповицким). Поведение Кирилла Владимировича во время Февральской революции, когда он, еще до отречения Государя 1 марта 1917 г., фактически первым среди Романовых заявил о своей верности Временному Комитету Государственной Думы (вместе с подчиненным ему Гвардейским Экипажем), многими осуждалось (4). Существовала и еще причина, препятствующая занятию Престола именно Кириллом Владимировичем. Его мать, Великая Княгиня Мария Павловна (герцогиня Мекленбург-Шверинская), была лютеранкой и перешла в православие лишь в 1908 г. (через 34 года после свадьбы). Кирилл был рожден от неправославной матери и, согласно статье 185 Основных законов Российской Империи, мог претендовать на Российский Престол лишь в случае отсутствия мужчин-наследников, рожденных от православных браков («Брак мужеского лица Императорского Дома, могущего иметь право на наследование Престола, с особою другой веры совершается не иначе как по восприятии ею православного исповедания»).

Правда, существовали свидетельства, опровергавшие данные обвинения. Полковник А. А. Делингсгаузен, не отрицая факта прибытия Гвардейского Экипажа к Государственной Думе, заявлял, что Великий Князь «не надевал красный бант». 27 февраля 1917 г. (Гвардейский флотский экипаж) «сохранял спокойствие и порядок». Кирилл Владимирович, с согласия Александры Федоровны, «предоставил свою часть, для охраны порядка в столице, в распоряжение Государственной Думы» и признал князя Г. Е. Львова в качестве нового председателя правительства. Но «по получении известия об отречении Государя Императора Кирилл Владимирович немедленно ушел в отставку и в июне 1917 г. отбыл вместе с семьей в Финляндию». Что касается вопроса о заключении брака, то в этом плане «Основные законы» толковались так, что православное вероисповедание необходимо «к моменту», когда Государь Император и Наследник Престола будут официально объявлены (в данном случае к 1924 г.).

Таким образом, в начале 1920-х гг. благодаря рейхенгалльским декларациям и многочисленным брошюрам, издаваемым Канцелярией Местоблюстителя, в Русском Зарубежье сложилось мнение о правомерности действий Великого Князя Кирилла Владимировича и, соответственно, незаконности актов Николая II и Великого Князя Михаила Александровича. Первым серьезным обоснованием этих двух по сути своей противоречивых тезисов стала брошюра сенатора Н. Корево «Наследование Престола по Основным Государственным законам». Написанная осенью 1921 г. и изданная в Париже в 1922 г., она нацелена была на обоснование законности действий Великого Князя Кирилла, провозгласившего себя носителем «легитимизма». К сожалению, и позднее, в период 1920–1970 гг., немалая часть мемуарной литературы, публицистики и историографии Русского Зарубежья, а затем и постсоветской России встала на точку зрения «незаконности» отречения, опираясь исключительно на аргументацию Корево. Сенатор, большую часть книги посвятивший обоснованию прав Кирилла Владимировича, начинал изложение тезисом о «невозможности отречения». Вывод, сделанный сенатором, выглядел политической декларацией, соответствующей провозглашенным в Зарубежье легитимистским позициям: «… для возвращения Государства Российского к законной жизни следует вернуться на законную почву и, отринув появившиеся под насилием революции противные Основным Законам и неправильно именуемые манифестами акты и документы, восстановить законное преемство Законной Верховной Власти…» (6).

Ссылки на легальность и легитимность стали весьма популярны среди сторонников Кирилла Владимировича. Это вызвало несогласие с резолюциями Рейхенгалля, предусматривавшими определение Главы Царствующего Дома решением «старейшей» Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Оспаривая решения съезда, «кирилловцы» апеллировали исключительно к тезису о «старшинстве в роде Царском» согласно «Основным законам». При этом они утверждали как порочность «революционного правотворчества» после февраля 1917 г., так и невозможность «престарелой» Императрице решать вопрос о Блюстителе Престола (7).

Одновременно с этим продолжалась «атака справа» на военные структуры, остатки Русской армии генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля, твердо отстаивавшего принципы «непредрешения». В своем письме накануне нового, 1922 года председателю Высшего Монархического Совета Н. Е. Маркову 2-му Врангель отвечал, что «заветы Русской Армии» это – «освобождение Отечества, не предрешая форм его грядущего государственного бытия…» (8).

В течение 1921 г. в журнале «Двуглавый орел» стали публиковаться статьи, резко критикующие политический курс Белого движения, ставящие под сомнение весь смысл «белой борьбы», направленные на дискредитацию позиции Врангеля и всех его предшественников в 1917–1920 гг., уравнивание Белого движения и «революционного прошлого» 1917 года. Анализируя «причины неудач белых выступлений» в Сибири, на белом Юге, в Крыму, в данных статьях подчеркивалось: «…Народ не мог поверить в прочность белого дела Врангеля, ибо не было главного условия для успеха: за генералом Врангелем не было Русского Царя», «…Февральские академики революции со своим жалким временным правительством пали потому, что пытались ввести революцию в рамки закона, пали потому, что хотели узаконить само беззаконие. Колчак и Деникин, объявившие себя преемственными продолжателями дела временного правительства (это абсолютно не соответствовало действительности. – В.Ц.), также пали, не могли не пасть, ибо их дело было насквозь пропитано все тою же разлагающей керенщиной и интеллигентщиной, которые однажды уже погубили Россию…» Данные оценки стали типичны не только в эмигрантской публицистике 1920-х гг., но и перешли, совершенно не изменившись, в произведения некоторых современных российских исторических публицистов и писателей. Характерно, что критика Белого движения и белых армий исходила преимущественно от тех, кто либо косвенно участвовал в движении, либо участвовал кратковременно и не занимал в период 1917–1920 гг. каких-либо влиятельных должностей в белых государственных структурах. Характерно и то, что одним из первых активных критиков военного руководства Белого движения (на рейхенгалльском съезде) стал генерал от инфантерии И. И. Мрозовский, отказавшийся в феврале 1917 г. «подавить бунт» в Москве, несмотря на имеющиеся полномочия (он занимал должность командующего Московским военным округом), и передавший свою власть без сопротивления городской думе (9).