«Площадь Москвы» — это фильм о юнцах-идиотах, знать не знающих о венгерской истории и политике. Может быть, я так легко нахожу свое в этом фильме, потому что сам, кажется, был таким же. Киглер, Royal и Петя прожигают жизнь на вечеринках (куда по обыкновению по-хамски напрашиваются), пьют, курят и отлынивают от учебы. А вокруг них меняется мир: на участке номер 301 нового Коммунального кладбища перезахоранивают Имре Надя; Виктор Орбан требует выхода из Венгрии советских войск; со дня на день умрет Янош Кадар. Кто такой Имре Надь? — искренне удивляются они, когда, ожидая по телевизору известий, будут ли признаны недействительными результаты выпускных экзаменов, слышат в информационной программе новость о вторичных похоронах легендарного премьера.

Когда июльским днем 1989 года Киглер и Петя бегут через вокзал Келети, чтобы успеть на поезд в Вену, откуда хотят добраться до Амстердама, уличный продавец газет выкрикивает: «Потрясающие новости! Специальный выпуск! Умер Янош Кадар!» Но Киглер и Петя этого не слышат, у них с собой рюкзаки, поддельные билеты, они думают только о большом мире, а не о Венгрии, Яноше Кадаре, Имре Наде и смене государственного строя. Не доходит до них ни одна из этих новостей, эта страна не интересует их абсолютно, они просто хотят из нее уехать. Да и кто такие Имре Надь и Янош Кадар вместе взятые по сравнению с Амстердамом, Парижем, Веной? Тем более что оба мертвы, а Амстердам, Париж и Вена — вечны, как вечна молодость Киглера и Пети. Она вечна в тот единственный момент, который нужно ловить, потому что через миг он промелькнет мимо. Несколькими кадрами раньше, когда бабушка, нервно куря, смотрит по телевизору похороны Надя, ее внучок в соседней комнате включает музыку на полную мощность, а потом требует покормить его, потому что он голоден и ему скучно.

Если бы сегодня появился сиквел этого фильма, ну, скажем, «Площадь Москвы-2. Двадцать лет спустя», уже никто из героев не осмелился бы не знать имени Имре Надя и отнестись безразлично к известию о смерти — предположим — Ференца Дьюрчаня или Виктора Орбана.

Ибо сегодня Венгрия живет в политическом reality show, в эдаком национальном «Big Brother», в искривленной реальности, где стычка социалистов с консерваторами напоминает битву Годзиллы с Гидорой, чудищем со дна морского, или Чужого с Хищником[77], где повседневность стала политикой, поэтому нужно делать вид, что делаешь революцию, спасаешь народ, переводишь его через Красное море. Дьюрчань — это карикатура Сечени, Орбан — пародия на Кошута. Сегодняшние правые пародируют куруцев, антигабсбургских повстанцев XVIII века, а левые — карикатура лабанцев, сторонников лояльных отношений с Габсбургами. А нынешние уличные потасовки с полицией по случаю национальных праздников — карикатура освободительных движений 1848 и 1956 годов.

Если самая безобразная площадь Будапешта — Moszkva tér, тогда самая красивая — Сабадшаг. Она огромная, монументальная, но это не угнетает — здесь чувствуется ширь пространства и глубокое дыхание истории: немного смердит. Памятник советским солдатам и американское посольство стоят напротив друг друга. На обелиске в честь солдат блестят насаженная на верхушку пятиконечная звезда и золотые надписи по-русски и по-венгерски. Это единственный такой памятник в городе, все остальные уже отвезли в Собор-парк. Типичный советский менгир, вбитый тут в землю каким-то Обеликсом из СССР, защищен высокой оградой, чтоб никто не бесчестил его надписями, свастиками, матерщиной. Этот последний сверкающий белый кит коммунизма охраняется, как единственный цветок, оставшийся после атомной войны. Служащие американского посольства могут любоваться им из своих окон, хотя неизвестно, замечают ли они, занятые борьбой с терроризмом, его вообще, неизвестно даже, выглядывают ли они из своей крепости. С другой стороны площади на памятник могут смотреть работники венгерского телевидения, которое разместилось в огромном, украшенном с византийской роскошью доме номер семнадцать, где до войны была биржа. Памятник, хоть и велик, является лишь малым фрагментом площади, он теряется в обилии модерновых деталей, фронтонов и балконов. Он есть, но как будто невидим; в самом центре города, но как бы сбоку, потому что на площади Свободы никогда не бывает толпы, ее обходят трамвайные линии — двойка, проезжающая вдоль Дуная, а также четверка и шестерка с Надькёрут. Площадь Свободы никому не по дороге. Толпы собрались здесь один-единственный раз, осенью 2006 года. Когда после захвата здания телевидения начались антиправительственные беспорядки, которые потрясли мир, убежденный, что венгры только и делают, что готовят суп-гуляш и танцуют чардаш.

Венгрия складывается из девятнадцати комитатов, географически разнящихся друг от друга земель, или попросту из Восточной и Западной Венгрии, границу между которыми обозначает Дунай, перерезающий страну почти ровно пополам, — неизменный рубеж между азиатской степью и европейской Паннонией. Географический центр находится немного юго-восточнее Будапешта, около деревни Дансентмиклош. Помню, в середине восьмидесятых там (а может, в соседней Альбертирше) была фабрика, производящая вермут. Будучи лицеистом, я провел как-то каникулы в Дансентмиклоше, где работал на лесопилке, обдирая кору с деревьев, и пил вермут, который выносили с фабрики мои случайные приятели.

С тех самых пор я в рот не беру вермут. Еще я помню местного милиционера, который, шатаясь, вываливался из трактира, садился в свой личный «трабант» и лихо, по-пиратски, гнал по сельским дорогам, пренебрегая серьезностью своей должности. Не могу вспомнить, как он выглядел, зато помню, как однажды в трактире он надел мне на голову свою фуражку и как это его развеселило.

Восточная Венгрия — беднее, с большей безработицей, Великой низиной, пуштой, разорившимися фабриками; Западная — побогаче, более австрийская и более словенская. Ландшафт Западной Венгрии — холмистый; Восточной (за исключением северных районов, где находятся горы Бюкк и Матра с самой высокой вершиной в стране) — плоский. На вершине Кекеш многолюдно, очередь в ресторане с самообслуживанием, толпы на смотровой площадке телебашни, теснота на автостоянке. С лыжного склона демонстративно съезжают велосипедисты, down hill, как с Губалувки[78]. Венгрия тоскует по своим Карпатам.

Даже Будапешт разделен по этому признаку: Пешт грязнее и беднее, по-восточному шумный; Буда — спокойнее, богаче, она занята своими делами. На базарах Буды господствует куда более приметный Ordnung[79], овощи разложены аккуратнее, продавцы надувают покупателей более изощренно. Пешт — скорее левый, Буда — правая. В окрестностях площади Москвы кроме бездомных, пьяниц и толстух-цыганок, продающих перчатки, можно наткнуться на группки неонацистов в светящихся куртках «бомберах» и начищенных до блеска ботинках, в чистых новеньких, точь-в-точь как немецкие, полевых фуражках. Это, скорее всего, фашисты из организации «Vér és Becsület», электорат партий MIÉP и «Йоббик»[80]. Поодиночке проскальзывают более привычные скинхеды, милитаристы, националисты, длинноволосые парни в кожаных плащах с нашивками рок-группы «Металлика» и гербом Арпадов рядышком; все смешалось у них в головах: история, поп-культура, мифология. Я часто вижу в интернет-кафе на улице Лёвёхаз, как они тайком серфингуют в Сети по странным, хотя и не порнографическим сайтам или отважно сражаются в компьютерной битве, суть которой — стрельба из-за угла. Чтобы виртуальные тела расстрелянных человечков превращались в цыганских торговцев или румынских солдат, их фантазия должна работать на полную мощность.