А мужчины вокруг сально комментировали достоинства упавшего грязного тела, упивались тем, что более удачная противница схватила за липкие волосы неудачницу, потянула её вверх, неудобно выворачивая той шею, и, скалясь, засмеялась, победно оглядываясь вокруг.

Упавшая слепо шарила руками в попытке схватить победительницу, но скользкие пальцы не могли ухватиться за покрытую толстым слоем грязи ткань, и потому беспомощно скребли по ней, как у умирающей. От отчаяния проигравшая завыла надрывно, на высокой отчаянной ноте, и противница злорадно пнула её ногой по почкам.

Тупой звук удара отдался у меня внутри очередным всплеском тошноты.

Передо мной были не женщины. Передо мной были дикие, взбесившиеся животные. Отвратительные, потерявшие человеческое лицо. Злобные, мерзкие твари.

А зрители орали, требуя вырвать волосы, сломать руку, разбить нос коленом. И волна садистского наслаждения объединила всех зрителей, заставляя их выть от восторга.

Я оглянулась.

Может ли такое быть на самом деле? Это точно не сон? Не бред?

Оргастический восторг на лицах, дурнина в глазах, оскаленные рты, напряжённые от крика глотки, размахивающие руки…

Меня затрясло, а болезненный спазм скрутил желудок. Надо было выбираться, но уйти я не смогла — рядом размахивал кулаком с той же дурниной в глазах, с оскаленным ртом и напряженным от крика горлом Жажа. И при этом каким-то чудом умудрялся крепко удерживать меня за локоть.

Крепко, не убежать.

Да и куда бежать? По темноте и закоулкам, по которым мы сюда пробрались, я не найду обратной дороги.

Заметив брошенный на него взгляд, мой спутник улыбнулся ещё более дико, чем всегда, и кивнул на середину круга, на дерущихся. Что-то проговорил. Нет, даже прокричал — во всеобщих воплях не было слышно что, и поняла, что это крик только по тому, как напряглись жилы на его шее и натянулась кожа вокруг открытого рта.

Взгляд, полный восторга, подсказал, что он одобряет происходящее. Может, приглашал и меня повосторгаться? Чува-ак, да ты долбоящер!

Борясь со спазмами и дрожью, я простояла так то прикрывая глаза, то смотря в тёмное, почти чёрное небо, до конца боёв. Не видеть, не замечать, не слышать звука с размаху вбитого в тело кулака, болезненного вскрика, восторженных воплей, от случайных тычков беснующейся толпы.

Меня трясло весь обратный путь.

Вот только Жажа не замечал этого. Он, брызжа слюной от переполнявших его эмоций, рассказывал правила боёв (там были какие-то правила?!), расписывал выгоды таких драк и невероятные барыши. Из его слов выходило, что можно озолотиться неимоверно, по-царски просто.

Этот фонтан энтузиазма, судя по тому, как он больно сжимал мою руку, как захлёбвался словами, как не замечал моего молчания, был неприлично огромным. Даже забыл, что я должна идти на шаг позади.

Уже дома, на пороге моей комнаты, Жажа заглянул мне в лицо и, сияя своей лошадиной улыбкой, спросил:

— Ну что? Согласна?!

Всё ещё напрягаясь, чтобы успокоить желудок, чтобы развидеть и забыть увиденное, уточнила дрожащим голосом:

— На что?

— В боях участвовать! — меня снова окатило фонтаном нездорового восторга (я даже покачнулась), опалило огнём горящих глаз, ударило копытом радости.

С копытом я, пожалуй, преувеличила, но с ударом — нет. Больно было так, будто в живот и в самом деле лягнула лошадь.

Справившись, наконец, с приступом тошноты, я громко сглотнула и, стуча зубами, ответила:

— Оху… — подходящее по эмоциональной гамме слово было на русском и начиналось оно именно нецензурным «ох» и было однозначно глаголом, с тем самым окончанием на «ть». Но из вежливости — и ничего, что товарищ лошадь меня всё равно не поймёт, — я заменила более цензурным: — Очень много мыслей! Я буду подумать.

И пошла думать на свой ортопедический топчан.

Подумать было нужно о том, как отказаться от участия в этих боях, придумать предлог вежливый и правдоподобный, понятный местным жителям и не обидный.

А ещё — пристально, под самым сильным микроскопом, наверное, даже электронным, изучить своё желание учиться в школе магии. В самом ли деле оно такое сильное, это желание? И так ли уж я хочу туда попасть, если добывать деньги нужно именно таким вот чудовищным способом?

Додумать не успела. Прогулки на свежем кислороде всегда одинаково влияли на мой утомлённый организм. Одинаково хорошо. Поэтому, едва почувствовав под головой подушку, я мгновенно уснула, не придумав отговорок и не настроив внутренний микроскоп хоть на самое малое увеличение.

Поэтому утром, когда Жажа сияющий и даже, казалось, подпрыгивающий от нетерпения встретил меня на кухне словами «Ну что, Цайя? Пойдёшь на бой?», я смогла ответить только невразумительное «э…».

Я, вообще-то, не рассчитывала встретить кого бы то ни было в такую рань на кухне: обычно так рано там никого не было. Первым спускался малыш, потом уже наш сияющий белым благодетель и потом уж дядюшка. Потому ошибочно предполагала, что у меня есть время на размышления.

Но я ошибалась.

— Как Гилерм? — попробовала перевести тему на другое, закамуфлировав её под вежливость.

Ну а что? Очень своевременный вопрос. Сама собой складывалась картина, что дядюшка — человек пожилой и, видимо, нездоровый. Припадки эти… Да ещё и Пенгуэн его мутузит не по-детски. Хоть бы печень — или что там ещё? селезёнку? — не отбил бы. Как тут не поинтересоваться?

— А, старая развалина, — пренебрежительно махнул рукой Жажа, подтверждая мои предположения. — Что о нём говорить? Ты мне скажи: тебе понравилось? Это ты ещё не знаешь, сколько вчера денег разыгрывалось!

И Ленарди стал разливаться соловьём о вчерашних, и не только, боях. Даже когда я ушла в лавку с ведром и тряпками. Он всё рассказывал, сколько пар выступало вчера, что представляют из себя найи, какие случаи бывали на боях раньше, как и когда выигрывали особенно крупные суммы и как потом гуляли.

Я протирала полки, а он ходил следом и рассказывал, я мыла пол (без швабры, между прочим!), а он ходил следом и всё рассказывал, рассказывал, рассказывал. И казалось, что он ни капли не замечает ничего вокруг, — настолько погряз в своих воспоминаниях.

Даже лицо его, вечно вытянутое, с огромным горбатым носищем, сейчас выглядело вдохновенно. Как у поэта, читающего стихи любимой.

Меня же это откровенно злило: я тут мусор и грязь выгребаю, корячусь, а он всё тарахтит о том, как космические корабли бороздят просторы большого театра! Хотелось врезать ему в глаз. Или в ухо. Ну или просто врезать, хоть как-нибудь, чтобы он уже заткнулся наконец и свалил отсюда.

— Ну же? Что ты