Дальше в очереди – уже на следующий день – была психиатр. Худая, с короткой стрижкой, точеными чертами лица, в больших очках – довольно еще молодая женщина. Так же, как и нарколог, подходила к каждой, спрашивала, как сюда попали. Встречали ее у кроватей по-разному, некоторые – с криками: кто радости, кто надежды, кто ненавистного отчаянья. Когда она подошла к Вере, та осмелилась спросить, скоро ли ее выпишут. Психиатр промямлила что-то похожее на «посмотрим» и, спрятав глаза, отошла.

6

На этом визиты не закончились: после обеда пришла медсестра, одна из «добрых», как окрестили ее соседки. Сообщила, что троих выписывают – отпускают на волю: обеих самоубийц (Вера не оказалась в их числе) и ту молодую женщину, у которой дочь. Харли Квинн громко заорала ей вслед, что ее тоже пора пустить, что ей надоело, как обезьяне, сидеть в клетке. Подключились и остальные. Вера в ужасе молча смотрела на этот светопреставление и ощущала, как внутри падает занавес: сколько еще быть тут?.. Кричали наперебой, но медсестра старалась не обращать на них внимания. Раздала троим благословенным какие-то бумажки и ушла. Пара дам так и висели – вполне, к слову, виртуозно – на входной решетке, просунув руки между рейками. Самая старшая сказала: «Что ж они нас так… мы ведь не преступники…» «Фея» спросила: «А если наркоманишь, преступник?»

Вера по-прежнему молчала, была зла и почти в слезах. Чтобы об этом не думать, снова начала ухаживать за «ножевой»: дала ей воды, умыла лицо, поправила одеяло. Сидела рядом с ней и держала ее руку – как у скелета, и все же чувствовалась тонкая нежная женская кожа. Соседки собрали вещи, попрощались с остающимися, обняли их. Нина проговорила: «Еще, может, встретимся, дай Бог, чтобы не здесь».

Когда они ушли, а шумевшие успокоились, в палате стало как будто сильно пусто. Тихо вздохнула самая пожилая из соседок и потонула в одеяле. Вера легла на кровать прямо поверх покрывала и уставилась в потолок. Сначала мыслей не было: Вера только прислушивалась к своему телу. Что она чувствует сейчас? Стучит сердце. Чуть тяжелее обычного, чуть с большей амплитудой, но все так же бойко и молодо, как раньше. Чувствуется смутная тянущая боль в ногах – устали не использоваться по назначению. Дышится легче. Голова не кружится. Взгляд – ясный. Чуть подташнивает, но словно уже больше по привычке.

Просканировав тело, снова перешла к чувствам. Странный эмоциональный подъем в миксе со… смирением. Ей будто бы стало неловко, по-детски стыдно перед жизнью за то, что она так глупо попыталась от нее избавиться. Вера представлялась себе маленькой девочкой, которая втихаря стащила с кухни пачку зефира в шоколаде, спряталась у себя, объелась половиной и, как только закончила, в комнату вошла мать, спросила, куда делся зефир, а она со смущенной улыбкой и шоколадом вокруг рта проговорила «Не знаю, мам… Куда-то сюда пропал» и указала на живот.

Такой образ стоял перед ее глазами. Милый, глупый и очаровательный в своем неуклюжем чуть раскаянии.

Жизнь – вот эта, которую можно пощупать, с грязной палатой в приемном отделении, с жесткими скрипучими кушетками, холодной водой из ржавого крана, с апельсинами и яблоками на завтрак, обед и ужин, с бледными истощенными руками – казалась ей такой настоящей, незаслуженно обиженной. Вера оглядела оставшихся в палате соседок – как смела она, обладая всем тем, чего нет у огромного количества бедных людей вокруг, посягнуть на нее, свою бесценную?.. Да, ей было тогда совсем серо и пусто, но разве не в ее власти было изменить свое существование? Попыталась ли она хоть раз?

«Опять об этом думаю…»

Расчеловечивать себя уже поздно – равно как и жалеть. Она ощутила лишь спокойную уверенность – кажется, пришла пора взрослеть и находить новые смыслы. Ей снова захотелось рисовать – жаль, Камилла не привезла бумаги с карандашом…

«Надеюсь, скоро меня отпустят. Может быть, я смогу начать заново»

Лейтмотивом, как бы незаметно, не перетягивая на себя одеяло, но все же оставаясь существенной, где-то на задворках ее сознания, бродила мысль о нем – том человеке из снов. Вера решила вытащить наружу и это – раз уж начала препарировать…

Как бы странно и глупо это ни звучало, она влюбилась в его образ – нет, она его полюбила. Вера знала точно: они прожили вместе или еще проживут какую-то жизнь – то ли это была параллельная вселенная, то ли иная ее ипостась, то ли прошлый круг сансары. Порвалась пелена реальности, где-то произошел лаг, сбой – она увидела то, что не должна была видеть, узнала о том, что должно было быть скрыто от ее ума. Вера не могла себе объяснить этой убежденности в том, что ее сны не были просто снами или помутнением рассудка. Он стал ее неотъемлемой частью, но по-настоящему вместе здесь, в этом мире вместе им никогда не быть – теперь этот факт вызывал в ней смиренную боль и мудрое принятие, а не страшную тоску и отчаянье, как раньше.

Кажется, она готова попрощаться. Кажется, она готова идти дальше. Вера решила собрать все полотна, посвященные ему, составить к ним короткие экспликации, придумать описание серии и – была не была – отправить презентацию в пару галерей. Кто знает, может быть, для того, чтобы открыть себя заново, нужно было сначала сжечь дотла. Вдохновение вернулось к ней очередным витком жажды жить. Какое забытое чувство… на ее глазах выступили слезы.

7

В этот момент в палату зашла медсестра:

– Орлова кто?

Вера приняла сидячее положение:

– Это я.

– Сейчас к доктору пойдем, одевайся. После осмотра тебя, если все будет нормально, выпишут. А, ты уже одета.

У нее радостно екнуло в сердце, когда открывалась жуткая клетка, в которой она безвылазно провела уже четыре дня. Свобода! Вместе с медсестрой направились по длинному пустому коридору в кабинет психиатра. По ходу встретили только одну дверь – возле нее стояла коляска, на ней сидел очень и очень старый человек. Он поднял дрожащую голову и его глаза встретились с глазами Веры. Слегка затуманенный взгляд пронзил ее – она его знает? Он до боли был ей знаком… Дверь открылась и молодой медбрат ввез коляску в кабинет. Человек, сидящий на ней, до последнего не отводил от Веры взгляда – так, что чуть шею не вывернул.

Вера нахмурилась, но