Головина считалась приближенной к хранителю русской живописи, строгой даме, такой строгой, что, кроме Сони, она и не признавала никого. Так что, когда дама умерла, Соня стала хранителем, получила фонд, как будто строгая дама с лицом из прошлой жизни передала ей по наследству свой титул.

Став хранителем, Соня подолгу в зеркале себя рассматривала, на бэйдж с логотипом украдкой любовалась, висевшую на цепочке печать хранителя постоянно трогала, крутила, поглаживала. И еще у нее было кольцо – строгая дама подарила ей перед смертью, как в сказках. Серебряное кольцо с лити-ком – рельефом. Когда Соня нажимала кольцом на пластилин, выдавливался античный профиль, женская головка. Кольцо она тоже все время крутила на пальце, оно у нее часто было надето литиком вовнутрь, вот и поставила на Князева печать, в том месте, где Соня сильно обнимала его за шею.

– У вас тут средневековье какое-то – перстни, печати… – удивился Князев.

Соня погасила свет, и они еще немного постояли у окна, посмотрели на маленький внутренний дворик. Нельзя сказать, что Князев был сейчас к ней как-то особенно нежен – он просто стоял рядом, даже не касаясь ее. Как будто он летел на самолете лишь для того, чтобы снять напряжение, чтобы, слегка пошатываясь от пережитой только что страсти, молча постоять у окна, и теперь уже может лететь обратно. Стоял и смотрел на нее исподлобья – военврач, серьезный и отдельный.

Соня запечатала шкафы печатью, подпечатала сверху кольцом, и они ушли. Спустились по скрипучей лестнице, прошли мимо книжных шкафов, держась за руки, вынырнули из-под вишневого бархатного шнура и снова оказались там, где можно всем.

И только когда вышли через малый подъезд к Зимней канавке, Соня испугалась, испугалась до темноты в глазах, до дрожи в коленках – что она сделала! В хранение нельзя было водить посторонних. То есть категорически нельзя. Никого, только по специальному пропуску, который нужно было выпрашивать, так унизительно объясняя, почему твоему мужу или маме необходимо пройти в фонд, что никто никогда и не просил. А уж привести кого-то просто так было не просто нарушение и не просто преступление, а НЕМЫСЛИМО. И как это вышло, что, выходя из Эрмитажа, она не подумала о пропуске, а просто сосредоточилась и, потянув за собой Князева, пролетела на помеле мимо охранника?.. Если ВСЕ ЭТО как-нибудь откроется, ее уволят, отдадут под трибунал и сожгут на костре на Дворцовой площади.

– Я надеюсь, ты ничего не стащил в хранении? – строго спросила Соня. – Точно? И Маковского не стащил, и Неф-фа? Хорошо.

– И Палантина венгерского не стащил, – подтвердил Князев.

За углом, на Зимней канавке, можно спуститься к воде, всего семь ступеней. На седьмой ступеньке Соня споткнулась и упала Князеву в руки.

– Говорят, женщины так и падают к твоим ногам… – рассеянно сказала Соня, глядя на воду.

– Да, падают, – подтвердил Алексей, – одна двенадцать раз приходила нос переделывать.

– Она хочет не другой нос, а другую жизнь. А я тоже в детстве хотела другой нос.

– А другую жизнь?

– Мне моя нравится…

Соня уткнулась в Князева, в черную кожаную куртку, вдохнула запах кожи и еще чего-то неуловимого… разве может быть такой родной запах у человека, с которым ничего не было, кроме нескольких секунд страсти, да и то больше его, чем ее? Она провела ладонью по его затылку – какие жесткие волосы, ежик. Жесткие волосы бывают у упрямых.

…На седьмой ступеньке, у воды, можно целоваться и замирать от любви сколько хочешь, потому что набережная Зимней канавки почти совсем безлюдное место. А если случайный прохожий вдруг остановится покурить, то, опершись на парапет, он разглядит высокого мужчину в распахнутой куртке с прильнувшей к нему тонкой девичьей фигуркой и почему-то поймет, что это не двадцатилетняя любовь, а взрослая. И такое он почувствует в этой взрослой любви напряжение, такую нежность, что ветерком пройдется в случайном прохожем его собственное воспоминание, или мечта, или печаль.

Но так подумал бы случайный прохожий – что это ЛЮБОВЬ, а стоявшие у воды Соня и Князев думали: только раз прикоснуться друг к другу и дальше жить как жили. Думали, что у них любовь, но такая, одноразовая.

После того как у Анны и Вронского впервые была любовь, они стали считать, что связаны навсегда. Но любовь в фонде русской живописи – это просто секс. И ничего не значит. Не буду об этом думать.

…БУДУ ДУМАТЬ.

12 АПРЕЛЯ, ГОДОВЩИНА СВАДЬБЫ

6,7, 8, 9,10,11,12 апреля уже почти все прошло, а Князев НЕ ПОЗВОНИЛ. Жизнь превратилась в одну сплошную пятницу.

Нина Андреевна была молодая, красивая, полная сил. В данный момент она стояла над душой у домработницы Головиных, и не из каких-то там пошлых соображений, а чтобы по мере своих сил помочь Соне наладить отношения с прислугой.

Нина Андреевна была уверена, что если человек сформировался в хрущевке, а потом у него появилось сразу много слуг, то он не сумеет правильно управлять своим штатом – тетей Олей и дядей Колей. А воспитанные на идее равенства тетя Оля с дядей Колей, в свою очередь, считают для себя унизительным быть в услужении и эту свою обиду компенсируют чрезмерно роскошным ведением Сониного хозяйства – так думала Нина Андреевна.

– Вы неправильно режете картошку, – преподавательским голосом сказала Нина Андреевна. – Нет, вы режьте, Олечка, режьте, а я посмотрю…

«Черт бы тебя драл, черт бы тебя драл», – думала тетя Оля.

Нина Андреевна была очень верная. Внутренне сохранила верность желанию научить, а внешне – себе прежней, настолько, что почти не отличалась от своих молодых фотографий: тот же требовательный взгляд, та же суховатая стройность, четкий овал, стрижка волосок к волоску, идеальная аккуратность в одежде. Нина Андреевна и сама была идеальная, и даже морщинки ее не портили, а, наоборот, подчеркивали идеальность ее старения.

– Моя дочь не какая-нибудь новая русская. Она научный сотрудник, много работает и платит вам деньги за разумное ведение хозяйства, – объясняла Нина Андреевна, по преподавательской привычке выделяя голосом главные слова – «работает» и «разумное». – Вот я, например, сегодня ездила на оптовый рынок и купила йогурты на три пятьдесят дешевле, чем в магазине.

Тетя Оля мельком осмотрела ее твидовые брюки с идеально заглаженными стрелками, тонкий белый свитер – все модное, дорогое, и выразила взглядом: делать тебе нечего, просто хотела потусоваться на оптушке…

– Оля. Я вчера видела по телевизору, как ведущие ток-шоу ели черную икру. Ложкой! В стране, где большинство населения за чертой бедности, едят по телевизору икру!.. Грех говорить, но я иногда сожалею о цензуре… Такая кругом безнравственность, Оля…

– А что такого? – фыркнула тетя Оля. Нина Андреевна всегда бывала права, но ей почему-то всегда хотелось возразить. – Подумаешь, есть деньги, так и едят…

«Оля все еще по капле не выдавила из себя раба… » – печально вздохнула Нина Андреевна.