Что делать? Мы — пока сырьевая база. Чтобы иметь возможность удержать сырье, должны развиваться технологии. А что значит развить технологии? Чтобы вырастить одного хорошего авиаконструктора, нужно иметь миллион студентов. Это не я придумал. Это статистика: и наша, и европейская, и американская.

Гражданское авиастроение — дальнеи среднемагистральные пассажирские самолеты. Сейчас примерная емкость российского рынка — двести машин. Этого недостаточно даже для одного нормального авиазавода. Значит, чтобы иметь гражданское авиастроение, нужно не просто свой рынок защитить, но и соседние рынки себе вернуть. А задача не ставится даже на уровне удержания собственного рынка. Считается, она противоречит идеям либерализма.

У нас ни по одному направлению нет хорошо продуманной и четко прописанной стратегии. Разруха везде: и в коммуналке, и в голове. Безумная бюджетная политика, из-за которой бесконечные конфликты в ЖКХ. Задуманная пенсионная реформа — конфискационная. А самое главное — государство не обеспечивает прав собственников. Пока собственность не защищена, пока существуют криминальные банкротства, инвестиции не пойдут. Ну а отсюда и все экономические проблемы.

Как и прежде, продолжаем холуйствовать: президент что-нибудь скажет, и тут же «подголоски» подхватывают, а реального-то продвижения нет. Я не за то, чтобы олигархи нарушали законы, но я за то, чтобы бизнес не страшился власти, которая ежеминутно может упечь его в тюрьму. Если маячит тюрьма — любой будет убегать или стремиться убежать. И чиновник, и бизнесмен должны признавать, что существуют такие ценности, которые выше их личных комфортных интересов. Вот если придет такое понимание, если все поймут, что частная собственность неприкосновенна, тогда, может, что-то и начнет получаться. И без воровства!..

Спрашиваете, как говорят украинцы, «за Америку». Я не был в ней и знаю об этой стране только по книгам, журналам, телеку. Одно понимаю: Рузвельт дал стране всю закваску. В тридцать третьем, едва став президентом, — экономика была в параличе, банки все лопнули — начал вести по радио беседы, в которых очень доходчиво объяснял людям, почему в политике делает те или иные шаги. Этими беседами достучался до сердца каждого. Беседы были обращены не к толпе на митинге, а к каждому человеку, к каждой семье, затрагивали самые актуальные, самые острые вопросы. Такие выступления проводил каждые два-три месяца, и люди ему верили.

В эпоху, когда Гитлер и Муссолини спекулировали на народных страхах и предрассудках, Рузвельт взывал к лучшим чувствам и качествам людей, чтобы восстановить их доверие, дать возможность жить в мире и согласии. Даже в военные годы не уставал твердить о важности установления в мире четырех свобод: слова, вероисповедания, свободы от нужды и свободы от страха. Неустанно говорил, что авторитаризм никогда не станет ключом к процветанию.

Наш век — век развитых технологий, век экспорта конкретной высокотехнологической продукции. Мы же все держим какую-то фигу в кармане и продолжаем кричать: «Самые, самые…»

Нам нужна стабильность. Но не стабильность Мугабе, а стабильность Рузвельта и Эйзенхауэра. Не нужно, как сказал Тютчев, иметь «чувство затаенной злости на обновляющийся мир, где новые садятся гости за уготованный им пир». Вот когда все это поймем, может, что-то начнет меняться.

…Ну, что, милая, получилась у нас какая-то очистительная беседа. Никому ничего подобного никогда не говорил. Как на исповеди, в первый раз. Сумели расположить…

Нет, я не в депрессии. Чтобы обиходить себя, держать в порядке свое маленькое хозяйство, мне уже надо потрудиться. У невестки появился «друг», и ей я не нужен. Внук и правнук живут в Москве, бывают редко. Конечно, конечно, старость — препротивнейшая штука. Мало того, что чувствуешь, как скукоживаешься физически, так еще и желания твои иссыхают. Ощущение такое — будто на тебя панцырь надели. Но смерти не боюсь. Григорий Горин говорил, что смерть очень боится, когда над ней смеются. Пытаюсь…

Чтение, воспоминания о прожитом — вот моя жизнь. Винюсь перед женой, хотя никогда ей не изменял. Но стройная девочка с бело-розовой мраморной кожей на берегу Березины не раз приходила в мечтах…

Вообще на Земле нет рая. И нет окончательного абсолютного решения ни одного вопроса. Все время надо думать, как жить дальше, что делать заново. А под конец можно еще раз любимого Тютчева?

Когда в кругу убийственных забот

Нам все мерзит — и жизнь, как камней груда,

Лежит на нас, — вдруг, знает Бог откуда,

Нам на душу отрадное дохнет,

Минувшим нас обвеет и обнимет

И страшный груз минутно приподнимет…

Да! Дружок мой — Семка Геллер — жив. В Киеве он. 2004 г.

Господи! Как же мучается Мирзоев из первой палаты. Ампутировали ему ногу до паха, а он все стонет: «Нога… нога…» Фантомные боли долго будут преследовать, но потом пройдут. Совсем пройдут. Боли будут от протеза.

Сегодня двадцатое сентября две тысячи восьмого года. Осталось девять дней до отпуска. Как же он устал. Дают знать пятьдесят шесть годочков.

Очередное дежурство. Раненые, раненые, раненые… Везет! Кавказский след так и догоняет. Почему-то ставят дежурства на дни, когда прибывают борты из Ростова и Владикавказа. А смотреть на этих обиженных судьбой и правителями людей нет сил. Тяжко. Тяжко еще и потому, что вспоминается Алеша — племянник, убитый в Афгане. Потому и невозможно перед очередным министром, когда тому вздумается посмотреть на искалеченных, делать милую улыбку и сообщать о мужестве и героизме солдат и офицеров, которые теперь превратились в… Нет сил думать, что же будет с ними, убогими, искалеченными, когда выйдут за стены госпиталя. Какое найдут место? Как прокормятся? Может, придется, пробираясь между иномарками, просить милостыню.

А на Новый год приходили в отделение Дед Мороз и Снегурочка. Поздравляли детскими стишками и загадками. Надо было видеть ребят: нет, не побитые и израненные то были мужики. Это были дети, с трепетом отвечающие на головоломки. А когда свита сопровождающих добралась до меня — не смог разговаривать: ком в горле встал, голос сорвался…

Когда смотрю на раненых, все больше убеждаюсь: страна идет к страшному. Выживают только те, кого Бог пожалеет или врач вылечит. Почти все рождены с уже ущербной генетикой. И все идет дальше — потомству. Бедствие довершают семья, школа, которая перегрузками плодит невротиков, аллергиков и прочих хроников. Будущие родители из них — никакие. В итоге — обвальная убыль людей.

А ведь еще в сороковые-пятидесятые прошлого века, когда отец с матерью нас с сестрами на свет производили, все не так было, хотя жизнь, ой, какая была. Кормились своим трудом. Работали весной, летом и осенью с утра дотемна. Арендовали в степи пять огородов. Сами все обрабатывали. Особенно трудна прополка и когда стебли сухой кукурузы собирали — ростом они выше двух метров. Сухие листья мельчайшими шипами резали потное тело. Жара — под тридцать. Голый, в одних трусах. Искупаться — только вечером, в море. Зато, когда уж почти ночью домой возвращались, — звенящая тишина и… ковыль. Едва уловимый шелест его кружил голову.