Охрана, несколько ехавших в санях пехотинцев и кавалеристы третьей конной хоругви, были явно недовольны таким решением начальника: мороз с наступлением ночи обещал усилиться, а им, вместо теплых изб с уютными печками и лежанками, велели жаться возле огня. Хорошо еще, что на пути из Твери в Москву будет не более двух ночевок.

Ротмистр объехал обоз кругом, остановил коня и, ежась на пронизывающем ветру, поднял ворот тулупа.

Поездка, представлявшаяся ему вначале увлекательной и захватывающей, теперь стала казаться достаточно унылой и даже постыдной для высокого армейского чина и уже успевшего прославить себя воина. Торчать посреди проезжего тракта, где справа — лес, слева — теряющиеся в снежной мгле поля, и ждать какого-то нападения, которое может случиться, а может и не случиться… Взять с собой четверть сотни отборных воинов-кавалеристов, которые сейчас наверняка считают его дураком! Из-за нескольких дерзких разбойников устраивать этакий «крестовый поход»… Глупо! Да еще этот мороз и этот ветер, чтоб они пропали!

— Что, пан Ходкевич, — прошипел ротмистр, — греетесь у печи, в теплом тереме, книжку, небось, читаете и радуетесь, что мы тут изображаем из себя приманку для каких-то ваших «призраков»! Добро, если они появятся. А если нет?

Этому походу бывалого ротмистра предшествовали события, которые сильно встревожили командующего польским войском.

Гетман Ходкевич не зря увел свою армию из Москвы в Тверь. Правда, он не так уж и боялся нового русского ополчения, собиравшегося в Нижнем Новгороде. Опытный полководец был уверен в своих силах и с презрением думал об очередной «куче русского сброда», с которым надеялся расправиться так же легко, как и с первым ополчением.

Тем не менее, пренебрегать докладами своих разведчиков он тоже не хотел, а те доносили, что князь Пожарский со своим умным и расчетливым помощником и казначеем, купцом Козьмою Мининым, сколотили уже довольно большое войско, платят хорошее жалованье и благоразумно выжидают, готовя не поспешный штурм Москвы, а настоящее, мощное наступление.

Чтобы дать врагу хороший отпор и вразумить вперед на долгие годы, нужно было, в свою очередь, как следует подготовиться. Поэтому пан Ходкевич и отошел с основными силами своей армии в Тверь, чтобы заготовить и направить под Москву побольше обозов с продовольствием, заказать дополнительное оружие, обновить доспехи, которые за последнее время особенно пострадали у конницы, принявшей на себя чувствительные удары прошлогодних ополченцев.

Обозы формировались основательно — польские фуражиры без зазрения совести чистили тверские угодья и брали огромную дань, обещая то и дело, что с воцарением долгожданного Владислава жители Твери вновь и очень быстро обогатятся.

Это было уже привычное заклинание, в которое почти никто не верил: русские, кажется, давно смекнули, что не видать им никакого Владислава, и принимать православие тот не будет. Да и не приедет в Московию. О том, что русского престола жаждет сам король Сигизмунд, говорили теперь почти в открытую. Тверяки угрюмо отмалчивались в ответ на радушные обещания «защитников Московии» и столь же угрюмо отдавали последнее для сбора польских обозов.

С отправкой продовольствия и оружия в Москву пан Ходкевич спешил и еще по одной причине: покуда стояла зима, дороги были легко проходимы, и нагруженные сани быстро продвигались по ним. А ну, как настанет весенняя непогода и бездорожье? Эти проклятые русские как-то ухитряются ездить чуть ли не по болотам, но на то они и дикари… А как тогда быть со снабжением захваченной столицы? Что ни день, гетману докладывали, как безобразничают в Китай-городе и особенно за его пределами лихие воины пана Гонсевского. Сколько ни приказывай, чтобы они не обижали местных, не внушали им ненужной ненависти к новым хозяевам, — все напрасно! Войны вроде нет, а безделье распускает людей. И это еще поляки! А казаки атамана Заруцкого, от которых вообще не знаешь, чего и когда можно ожидать? Вот и думай, что приключится, если вдруг со снедью станет туго?

С середины января, когда началась отправка продовольствия, гетман стал получать и новые тревожные донесения: уже несколько раз какие-то неведомые разбойники нападали на обозы, убивали сопровождавшую их охрану и дочиста грабили, увозя все, что было можно, не исключая саней и лошадей.

И здесь пана Ходкевича более всего бесил страх, с которым его люди рассказывали об этих неведомых и неуловимых разбойниках. По всем приметам, по описанию оружия, по привозимым в Тверь стрелам, что извлекали из тел убитых, то могла быть шайка казаков, не примкнувшая ни к сторонникам Пожарского, ни к Заруцкому, а просто промышлявшая сама по себе. Смущала лишь ее неуловимость да еще непонятная разборчивость атамана (или атаманов — в таких бродячих шайках их бывало и по двое, и даже по трое). Эти странные невидимки нападали только на поляков, не трогая ни русских сел, что встречались вблизи Тверской дороги, ни купцов, которые, невзирая на военное время, нет-нет да появлялись в этих местах. Кроме того, нападения бывали обычно неистово жестоки, даже свирепы — разбойники никого не оставляли в живых, и рассказать о них (и то совсем немного) сумели только двое случайно спасшихся бегством конных охранников.

Но рассказывали они, вообще-то, сущую несуразицу. По их словам, разбойники походили скорее на каких-то призраков, стремительно возникавших из темноты, неуязвимых для пуль и стрел. А нападению шайки предшествовало явление громадного волка, который вдруг заступал дорогу людям и саням, выл страшно и протяжно и столь же странно исчезал.

Ходкевич старался не верить этим домыслам. Он хотел быть выше суеверных страхов, свойственных невежественным людям, однако суеверие жило у него в крови, как и в крови любого поляка. Языческая мистика была для него реальнее и ощутимее, чем мистика христианская: он вряд ли поверил бы, расскажи кто-нибудь, что ему явилась Матка Боска[34], скорее усмехнулся бы про себя над такой экзальтацией. А вот в загадочного волка-оборотня готов был верить, как и в людей-призраков, у которых, между тем, были реальные луки и пищали, разившие его воинов насмерть.

В начале февраля ему в шестой раз сообщили о нападении на обоз, и гетман решил, что этому пора положить конец.

— Позвать ко мне Шокальского! — распорядился он, смерив очередного гонца злобным взглядом, будто тот был виноват в случившемся. — И побыстрее!

Станислав Шокальский, дальний родственник полководца, проверенный в боях ротмистр, занимался в Твери подготовкой и комплектацией конницы и отчаянно скучал без схваток и сечи. Как и сам Ходкевич, он был настоящим воякой, бесстрашным, но не бесшабашным, любившим свое кровавое ремесло и не видевшим в жизни никакой иной цели. Кроме того, он (опять же, как и гетман) отчаянно ненавидел русских и мечтал когда-нибудь своей рукой соскоблить с карты название «Московия». Ходкевич не раз видел Шокальского в бою, а потому доверял ему. Он знал, что Станислав полтора года назад отличился при последнем штурме и взятии Смоленска, сам брал в плен его непокорного воеводу, а потом сопровождал того, закованного в цепи, до самой Литвы, покуда многочисленные раны и тяжелый путь не прикончили гордого пленника.