я узнаю своего отца, и вот моя нежность к нему привела меня к смерти. Я искал его, чтоб увидеть его лицо, я для этого пожертвовал жизнью. Увы! Напрасен был мой труд, не увидал я отцовского лица! Теперь же, хоть оборотись ты рыбой морской, хоть спрячься во тьме ночной, хоть попади звездой на небо, хоть отними у мира блестящее солнце — мой отец всё-таки отомстит тебе, когда увидит, что кирпич стал моим ложем. Вот один из этих великих, славных воинов расскажет Рустему, как Сограба убили и бросили оземь, точно презренную вещь какую-нибудь, когда он искал своего отца“. Рустем выслушал его, голова у него помутилась, свет потемнел в глазах, тело ослабло, пропала его сила; он упал, ум его помрачился. Придя потом в себя, он с громким криком горести и отчаяния стал спрашивать Сограба: „Скажи мне, какие у тебя есть приметы Рустемовы? Пропадай его имя из числа всех великих имён! Ведь Рустем-то — я, сгибни моё имя! И пусть Заль Самович садится плакать по моей смерти!“ Он громко кричал, его кровь кипела, он рвал на себе волосы и жаловался. Увидав Рустема таким, Сограб снова упал, обмер; потом он вскричал: „Когда так, когда ты Рустем — ты убил меня безумно и ослеплённый худою твоею судьбой. Я всячески хотел наладить тебя на мир, но не нашёл в тебе ни единого нежного движения. Теперь расстегни мне кольчугу, посмотри на нагое блестящее моё тело. Когда раздался звук труб над-под моею дверью, прибежала моя мать; у ней щёки были красны от кровавых слёз, сердце её надрывалось при мысли о моём отъезде; она мне пристегнула оникс на руку и сказала: „Вот это память от твоего отца, береги его и вспомни, когда придёт время, извлечь из него пользу. Но я употребил его слишком поздно: был бой, и сын умирает на глазах у отца“. Рустем расстегнул кольчугу и увидел оникс; он разорвал все одежды на себе и воскликнул: „О ты, кого я убил своею рукой, ты славен во всех странах и у всех народов!“ Он кричал, рвал на себе волосы, посыпал себе всю голову прахом и омочил щёки слезами. Сограб сказал ему: „Нет спасения, значит, не проливай больше слёз из своих глаз. На что тебе убивать самого себя? Дело сделано, и должно было сделаться. Я видел знаки, указанные мне матерью, да не верил своим глазам. Моя судьба была написала над моею головой, и мне надо было умереть от руки моего отца. Я пришёл грозой, а ухожу ветром; может быть, я увижу тебя счастливым в небе“. Скоро потом Сограб умер“ (Mohl, II, 145–173).

Как читатель видит, в конце этого эпизода есть некоторая разница между персидским и русским рассказом. В одном случае, в „Шах-Намэ“, при встрече отца с сыном сын расспрашивает своего отца о его имени и происхождении, но гот не хочет сказать; они сражаются, и отец убивает своего сына, но перед смертью узнаёт истину по ониксу на руке. В другом случае, в русской сказке, отец побеждает сына, собирается убить его, но уже в последнюю минуту видит на его руке драгоценный камень, оставленный его матери, расспрашивает его об имени и происхождении, и трагическая катастрофа, висевшая уже на ниточке, отвращена в самую последнюю минуту. Исключая эту разницу в исходе, оба рассказа вполне во всём сходятся; только, как всегда, персидский обширнее, богаче и поэтичнее подробностями, русский короче, суше и прозаичнее.

Таким образом, мы встречаем много сходства между русской сказкой о Еруслане Лазаревиче и разными эпизодами из жизни персидского богатыря Рустема. Все главнейшие черты тожественны. Добывание коня богатырского, участие в этом деле отцовского конюха, первая победа (над драконом = князем Иваном, русским богатырём); помощь в этом бою коня; вторая победа (над Дивом Арзенгом = Феодулом-Змеем); третья победа (над Белым Дивом = Зелёным царём и князем Даниилом Белым); содействие при этой победе, посторонней благоприятной помощи (царевич Аулад — девица-птица); излечение богатырём слепоты своего царя и его приближённых посредством крови убитого врага; наконец, рождение сына у богатыря и единоборство между отцом и сыном, не знающими друг друга — всё это одинаково существует и в персидском, и в русском рассказе, изложено в одном и том же порядке, с соблюдением одной и той же зависимости происшествий одних от других. Мало того: многие даже мелкие подробности рассказа одни и те же, и многие речи действующих лиц совершенно тожественны. Наконец, как сказано выше, некоторые собственные имена одинаковы.

Но имеем ли мы, однако же, право из всего этого выводить заключение, что наша сказка есть не что иное, как перевод известных частей персидской поэмы в несколько сокращённом и изменённом виде?

Навряд ли. Есть немало причин, противящихся такому заключению.

Во-первых, нельзя признавать нашей сказки прямым переводом по той причине, что общий тон её совершенно иной, чем в рассказах „Шах-Намэ“ о Рустеме. В этих последних везде царствует колорит староперсидский: подробности религиозные, бытовые, внешняя обстановки, костюм, привычки, способ сражаться богатырей — всё это запечатлено староперсидской национальностью, всеми разнообразными её особенностями. Ничего подобного мы не встречаем в русской сказке. Здесь уже, конечно, то, что мы встречаем, ничуть не имеет на себе печати собственно русской национальности, но переносит нас в какой-то особый мир. Без сомнения, это мир восточный, но никак не персидский.

Во-вторых, в русской сказке нет огромного количества не только более или менее важных подробностей, но целых похождений главного действующего лица. То, что у нас рассказано об Уруслане Залазаревиче, составляет (как мы уже сказали выше) лишь малую долю жизнеописания Рустемова в „Шах-Намэ“. Мы имеем только некоторые из богатырских событий его жизни, и то нельзя сказать, чтоб самые важные — большинства его похождений вовсе тут нет, несмотря на то что они столько же интересны и важны, как и приведённые в русской сказке. Так, например, в сказке об Уруслане вовсе нет помина о чудном и мучительном рождении богатыря (которого условило данное ему имя Рустем, означающее: „Я освободилась!“), и вообще во всей в сказке нашей мать богатыря не играет ровно никакой роли: о ней помянуто здесь всего лишь раз, да и то вскользь, после победы Уруслана над Феодулом-Змеем: „И учал Уруслан думати: царевен искати поехати… или поехати к отцу да к матери челом ударити? А отец мой