её приказанию Уруслан зажмуривается; три раза ступил на своём вещем Араше, и девка молвит: «Господине Уруслане! Прозри!» Ажно Уруслан стал на чистом поле под царством Зелёного царя, однако же он всё-таки не отпускает свою волшебную помощницу: он приковывает её к стремени своего коня и отпускает лишь тогда, когда после победы его над Зелёным царём она опять в три мига ставит его под дубом, где поймал её вначале, и потом идёт к Киркоусу, чтобы вылечить и освободить его. Царь Киркоус и двенадцать его богатырей помазывают себе глаза кровью и печенью Зелёного царя и прозревают: все «стали вольный свет видеть». Всё это находится в несколько ином виде в четвёртом и пятом приключениях Рустема, но с той разницей, что то, что рассказывается в персидской поэме о двух отдельных личностях, помогавших Рустему, слито у нас в одной. Въехав в страну волшебников, Рустем садится под деревом на берегу ручья, и в то время, как он утоляет там голод и жажду, ему является волшебница, превратившаяся в молодую прекрасную девицу. Она хочет завлечь Рустема в свои сети, но когда богатырь, собираясь пить с нею чашу вина, произносит имя Божие, она вдруг вся почернела: Рустем накидывает на неё аркан, и она принуждена снова принять настоящий вид свой — вид отвратительной старухи. Рустем убивает её. Тотчас вслед затем он приезжает в другую страну, где царствует молодой Аулад; Рустем побивает всё его войско и обещается помиловать его самого, если он укажет ему дорогу к Белому Диву и туда, где Кей-Каус сидит в плену. Аулад сначала отговаривает Рустема, рассказывает ему, что путь ужасно длинен, предприятие трудно, опасно, и прибавляет: «Ты один, да хотя бы ты был сделан из железа, посмеешь ли ты потереться об этих ариманов (демонов)?» Рустем улыбнулся и отвечал: «Если ты проводишь меня, то увидишь, что сделает с этими прославленными ариманами один человек помощь силы, дарованной ему Богом». Тогда Аулад соглашается и, быстрый как ветер, бежит перед конём Рустемовым; он не отдыхал ни во время ночи тёмной, ни во время дня светлого и наконец, приведя богатыря к подошве горы Аскруса, сказал: «Вот вход в мазандеранское царство!» Рустем привязывает Аулада своим арканом к дереву, сам входит в царство, потом побеждает Белого Дива и, отвязав от дерева Аулада, отпускает его, а сам идёт к Кей-Каусу освобождать и целить его. Кровь Дива вливают в глаза царю и всем его спутникам, «и из тёмных глаза делаются блестящими, как солнце» (Mohl, I, 523). Ясно, что Аулад и злая волшебница под деревом этого последнего рассказа были прообразами прекрасной девицы-птицы, явившейся Уруслану под дубом и потом помогавшей ему в его подвигах.

После того в персидской поэме Рустем, а в русской сказке Уруслан силой освобождают царя из плена. В этом месте мы читаем в нашей сказке: «И князь Данило Белый хотел побежать от Уруслана, и Уруслан молвил: „Уже ты от меня бегивал, а нынче тебе у меня живота не будет за твоё преступление, и бежать тебе от меня некуда“. И поймал Уруслан князя Данила Белого, и привёл его живого к царю Киркоусу, и царь Киркоус, подняв Данила князя Белого, да ушиб о землю до смерти». В «Шах-Намэ» рассказывается это же самое, только гораздо подробнее и несколько иначе. Излеченный от слепоты и освобождённый из темницы царь Кей-Каус выходит с войском против мазандеранского царя, всё ещё надеющегося победить его; семь дней длится сражение; наконец Рустем сражается с самим царём, почти уже победил его, но царь — волшебник: он превращается в камень. Рустем в отчаянье, что ничего не может с ним сделать; однако же схватывает камень, «несёт его к палаткам Кей-Кауса, бросает о землю» и грозится разбить камень на мелкие куски, если волшебник не появится тотчас же в настоящем своём виде. Тому страшно, он принимает свой получеловеческий, полузвериный вид; Рустем схватывает его за руку, приводит к Кей-Каусу, показывает царю побеждённого и потом велит разрубить его на куски.

«И царь Киркоус, — продолжает русская сказка, — всех своих сыскал, которые с ним были в полону, а князь Данилова царства людей, которые ему грубили, всех велел смертною казнью казнити и разными муками мучити; а иных, которые добрых родов, велел для славы оставити у себя в царстве, велел служити, а по князь-Даниловым городам рассажал своих людей. И оттоле царь Киркоус пошёл на свой царство добре радостен, и устроил царство своё лучше старого, и учал царь Киркоус на своём царстве жити безмятежно». Каждая из этих черт находится уже и в «Шах-Намэ»: «Кей-Каус велел (после казни мазандеранского царя) собрать в кучи всю неприятельскую добычу. Войско сошлось всё вместе, и царь стал раздавать драгоценности каждому по заслуге, смотря по понесённым трудам. Потом он велел отрубить головы всем Дивам, которые не обожали Бога и приводили в ужас войско его: тела их побросали по перекрестам». Далее рассказывается, что по требованию Рустема Кей-Каус отдал мазандеранское царство в правление Ауладу (которому Рустем ещё прежде обещал его), возвратился в Иран и, отпуская Рустема на родину, осыпав его богатыми подарками, снова утвердил за ним грамотой удел его — южное царство. Сам же разделил мир между своими вельможами и стал проводить время в пирах и веселье и славно правил царством (Mohl, I, 567).

Наконец, есть ещё целый отдел рассказа, где сходство русской сказки с персидской поэмой — в общем и в подробностях — поразительно. Это рассказ о сыне богатыря. У нас этого сына зовут Урусланом Уруслановичем, в «Шах-Намэ» — Сограбом.

В нашей сказке после победы над трёхглавым чудовищем Уруслан получает от индийского царя дочь его в жёны. «И спал с ней Уруслан первую ночь, да встал от постели своей, да тот ей камень дал, который с собой из озера вынес. И молвит Уруслан: „Душечка моя, красавица-царевна! Родится у тебя после меня сын, и ты тот камень на руку ему возложи, а родится у тебя дочь, и ты ей в том камне серьги доспей“. И садится Уруслан на своего доброго коня, на вещего Араша, да поехал Солнечного города доезжати, где царевна царствует. И после Уруслана родился у жены его, индийского царя дочери, от его Урусланова плоду сын, и дали ему имя Уруслан Урусланович. И как будет Уруслан двенадцати лет, захотел он потешиться царскою потехою, чести над собой царской же похотел,