— Мысль хороша. Настойка калиновая еще и не такие порты откроет, как Бостон. Может, в Нью-Йорк завернем.

Внезапно Федор остановился на полушаге и обнял жену за плечи.

— Хочется поскорей уйти в море и поскорей вернуться.

— Что ж, Федор, отправляйся. Ты вернешься как раз вовремя, — сказала Мария. Она знала, о чем говорила, а он нет.

Это случилось поздним вечером того самого дня.

— С Богом, — прошептала Мария и перекрестила сестру.

В комнате было темно, но она увидела, как блестят Лизины глаза. Она видела ее фигуру в струящейся белой ночной рубашке. Ее рубашке, в которой она была вчера с Федором.

Рубашка сохранила ее запах.

Сердце зашлось от внезапно нахлынувшей, тянущей душу тоски.

«Но почему?!» — хотелось ей закричать.

Почему не бывает на земле счастья цельного, почему всегда есть что-то такое, от чего должно болью заходиться сердце, вот так переворачиваться, как сейчас? Словно оно падает набок и колет… колет острым концом в грудь?

— Я пошла, Мария, — прошептала Лиза.

Мария не ответила, не обернулась. Сестра растаяла в темноте.

Мария упала на Лизину постель, слезы хлынули из глаз, как дождевая вода хлещет по желобу из-под крыши. Только вода течет в бочку, а слезы — на персидский шелк подушки.

Она плакала не от боли. Она давно загнала ее внутрь, заставила себя поверить, что не может быть полного счастья у них с Федором, если не заставит она себя пройти через это.

Сто раз Мария объясняла себе, как ей повезло с Лизой. Лиза не просто согласилась с тем, до чего она, Мария, додумалась, но боялась сказать, а сама до всего дошла. Причем, давно, когда еще сама Мария не позволяла укрепиться в голове такой крамольной мысли, развиться в то, во что она развилась.

«Так что же ты плачешь сейчас, Мария?» — спрашивала она.

Она плакала от видений, которые теснились в голове. Ее тело горело оттого, что не к нему сейчас прикасается Федор. При всей их одинаковости, при всем их сходстве до самой крошечной родинке на мочке уха — они две, разные, а не одна.

Но что делать, как поступить, если Господь дал только одной из них полноценное место, где можно выносить дитя?

Может быть, лучше бы никогда ей не полюбить Федора. Не встречать его вовсе?

От этой мысли слезы мигом высохли, и Мария подскочила на постели.

Нет! Сердце вернулось на место и теперь уже не кололо, а горело огнем.

— Нет! — прошептала Мария. — Нет.

То был перст Господний. Это он указал ему на нее среди тысячной толпы возле собора Парижской Богоматери.

— Бого-матери, — проговорила она, впервые сознательно разделив это слово надвое. Мария села, привалившись спиной к подушкам. На ней была точно такая ночная рубашка, как и та, в которой к Федору пошла Лиза… Божья матерь, стало быть, свела их с Федором. Сама Божья матерь. Так может ли она сомневаться в том, что их любовь истинна? Не это ли намек на то, что ими задуманное — не порочно?

А если любовь их истинна, то разве во имя этой любви она не может пойти на то, от чего у нее стынет кровь в жилах?

«А от чего она стынет?» — спросила себя, Мария.

От ревности. От чего же еще?

В это самое время Лиза лежала в супружеской постели в другой половине дома и тихо молилась. Она молилась о том, чтобы все получилось…

За окном поднялся ветер. Она слышала скрип высокой черемухи под окном. Ветка, отяжелевшая от темнеющих прыщиков-плодов, билась в окно. Лиза вздрагивала от скрипа, ожидая, что сейчас дверь откроется и проем заполнит собой Федор.

Она смотрела на дверь, не отрываясь, и мелко дрожала. Ну же, ну, говорила она себе. Она сейчас не Лиза, не Мария. Она сейчас та самая Мария-Елизавета, которая могла родиться в одном теле. Если бы оно не разделилось надвое в утробе матери. И тогда… тогда все было бы внутри так, как надо. Место для дитя было бы одно… Ведь сейчас ее дело какое — исполнить роль сосуда. Принять семя Федора, чтобы оно поместилось там, где взойдет и созреет. Она не себя ему принесла в постель, не свою любовь — любовь ему приносит Мария. Не для того она лежит сейчас в ожидании, чтобы возбудить в нем страсть. Она только для…

Порыв ветра — и словно от этого порыва распахнулась дверь. Весь проем заполнил собой Федор. Он стоял, наклонив голову под низкой притолокой, в белых кальсонах, завязки болтались на щиколотках. Грудь его с темными в ночи волосами была нагой.

За окном потемнело, когда он шел по широким половицам к постели. Лиза слышала, как шлепают босые ноги.

Она глубоко вздохнула и отбросила одеяло.

— Заждалась меня, Мария? — хриплым голосом проговорил он. — Я приготовился по дороге. — Он усмехнулся и навалился на нее.

Она закрыла глаза от слепящего света молнии.

— Испугалась? — тихо засмеялся он, вжимаясь в ее бедра своими. — Это весть нам с тобой. Сам Господь орошает землю и все на ней.

Она раздвинула бедра, чувствуя влагу, как будто дождь уже прошел, умягчив и ее.

Быстрым и резким движением он соединился с ней. Удар… Удар грома. Потом еще удар — и снова грохот грома. Она открыла глаза и увидела в свете молнии его лицо. Сейчас…

Она выгнулась в ожидании благодатного дождя.

Он пролился.

И за окном тоже…

— Ах, это ты, Павел. Входи, давно не виделись.

Павел легко ступал по добела выскобленным деревянным половицам своими модными сапогами с острыми носками. Они были мягкой кожи, и в них заправлены бежевые лосины — последняя парижская мода. Его стройные бедра под полами сюртука, которые слегка расходились при ходьбе, играли, будто выставлялись напоказ, и привлекали к себе взгляд каждого, кто смотрел на Павла.

Однако, подумала Севастьяна, как смело. В Лальске он еще не видела никого в таких штанах.

— Садись. — Она указала на кресло, которое стояло возле столика из темной вишни, за которым хозяйка комнат обычно пила чай среди дня.

Павел бросил оценивающий взгляд на кресло, остерегаясь нанести урон своему наряду. Но он увидел, что обивка кресла, как и все, чем пользуется и чем окружает себя Севастьяна Буслаева, безупречна.

— Здравствуй, красавец.

Павел слегка поклонился.

— Как раз вот думала, что надо бы воспитательный дом расширять. А ты тут как тут. — Она усмехнулась, глядя на Павла в упор. Под этим взглядом немолодой женщины Павел почувствовал себя неуютно. Он не любил, когда над ним кто-то пытался насмехаться.

— При чем здесь я? — Он откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу. Потом дернул головой, принуждая темные волосы вернуться на темя.