— Боб не появлялся? — спрашивает Ева, глядя на стол коллеги, где пишущая машинка прячется за нагромождением книг, стопок бумаги, конвертов и скоросшивателей.

Фрэнк вытягивает ноги и выпускает одно за другим три идеальных кольца дыма. Как обычно после обеда, он закатал рукава рубашки; густые, плохо поддающиеся расческе волосы уже заметно седеют. Он хорош собой — Ева слышала, как девушки перешептываются о нем в столовой, — но по-прежнему трогательно предан Софии; как полагает Ева, Фрэнк не бабник.

— И вряд ли появится, — отвечает он. — Обедает в Художественном клубе с каким-то писателем. Обычно это заканчивается ужином. Мы ведь знаем писателей, да?

Фрэнк слегка подталкивает ее локтем в бок, Ева улыбается.

— Как у тебя вообще дела?

— С материалом?

Ева сейчас работает над статьей о женской коммуне в Восточном Сассексе: она провела там два дня в начале недели. Фактическим лидером коммуны — теоретически иерархия у них отсутствует — оказалась Теодора Харт, полная женщина с низким голосом. По наследству от тетки ей достался большой дом, и она решила — в силу бескорыстного идеализма, граничащего с глубочайшей наивностью, — основать коммуну, построенную на принципах «нового матриархата».

Ева восприняла идею скептически: как, спросила она членов коммуны, из движения, которое борется за равные права для всех, можно исключать половину человечества? Женщины угощали Еву вкусным рагу, приготовленным из собственноручно выращенных овощей, и терпеливо отвечали на ее вопросы. Потом, усевшись на полу, слушали музыку и курили марихуану.

— Не понимаю, — сказала одна из них, — как вы терпите замужество? Чтобы мужчина все время указывал, что делать?

Ева — расслабленная после травки — расхохоталась и ответила:

— Не беспокойтесь. Я даю столько же, сколько получаю.

— Нет, не с материалом, — говорит Фрэнк, — а с твоим романом. Это, как ты выражаешься, более важные буквы.

Ева медленно затягивается, наслаждаясь мягким вкусом табака.

— Спасибо, неплохо. Почти закончила.

— Когда дашь почитать?

— Скоро. Но после Джима, разумеется.

— Конечно.

Какое-то время еще они дымят сигаретами. Фрэнк сует окурок в пепельницу.

— Итак. Мне нужен еще час на то, чтобы привести этот несчастный материал Иветты в божеский вид, а потом заскочу в «Чиз» выпить пива. Пойдешь со мной?

— Нет. Сегодня вечером у Джима открытие выставки.

— Ну да, я совсем забыл.

Фрэнк выглядит виновато.

— Нам с Софией, наверное, надо прийти?

— Нет. Он никого не приглашал. Выставка только для сотрудников школы. Хотя я думаю, что по субботам она открыта для всех.

Ева сейчас ненавидит собственную интонацию; будто извиняется за скромность выставки и за отсутствие у Джима амбиций. Она усаживается на свое место и опускает взгляд на пишущую машинку.

— Отлично, — говорит Фрэнк, скрещивая ноги под столом, — тогда мы, наверное, зайдем в какую-нибудь субботу.

Примерно через час статья готова: Ева кладет копию на стол Фрэнку, чтобы завтра он начал день с этого текста, и выходит на вечернюю улицу. Флит-стрит заполнена людьми. Женщины, похожие на Еву, в аккуратных платьях с принтом, целеустремленно движутся к автобусной остановке или к метро; быстро шагают зрелые мужчины в модных костюмах со свернутым номером «Ивнинг стандард» в руках; их обгоняют клерки, копирайтеры, маркетологи и прочие знаменосцы новой медиаэры — молодые, быстроногие, длинные волосы развеваются над воротниками спортивных пиджаков.

Поезд, идущий с вокзала Виктория, задерживается, поэтому до школы она добирается только к половине седьмого. Выставку устроили в коридоре, ведущем в актовый зал, — Джим рассказывал, как трудно было развешивать картины, пока мимо пробегали любопытные ученики. Она посочувствовала ему, представив себе узкое, плохо освещенное пространство. На деле коридор оказывается просторным и светлым, картины Джима яркими пятнами выделяются на белых стенах. Ева в который раз задумывается, почему мужу надо принизить любое свое достижение, любой шаг, приближающий его к успеху.

Она даже не уверена, что значит теперь для него это слово: человек, которого Ева встретила и полюбила в Кембридже, — строивший грандиозные планы, твердо намеренный перенести на свои полотна весь мир, — этот человек исчезает у нее на глазах, подобно тому, как выцветает лежащая на солнце фотография.

— Возможно, — сказал Джим несколько месяцев назад (они ходили в театр, потом допоздна сидели за бутылкой вина), — это все, на что я способен, Ева: преподавать и баловаться живописью в свободное время. Возможно, это мой предел.

— Нет.

Она стиснула его руку в своей, этим пожатием пытаясь передать, насколько верит в него.

— Не говори так. Если хочешь создать что-то настоящее, приходится бороться, ты же знаешь. Ты не должен опускать руки, Джим. Не должен сдаваться.

Он пристально посмотрел на нее — у Евы даже мурашки побежали по коже. В этих знакомых темно-синих глазах она увидела то, чего там раньше не было: отстраненность и неверие, спокойное принятие факта — между ее победами и его неудачами лежит пропасть. Ей тогда захотелось крикнуть: «Нет, Джим! Не делай этого. Не используй мой успех как оружие против меня. Мы же вместе!»

Но она не крикнула, и он тоже промолчал; через несколько секунд Ева сказала, что ложится спать, а он не сделал попытки последовать за ней.

Сейчас она видит Джима в окружении других преподавателей, родителей учеников, воспитателей. Некоторые ей знакомы.

— Прости, дорогой, — говорит она негромко, — поезда — это какой-то кошмар.

Он хмурится, шепчет в ответ:

— Жаль, что ты не пришла раньше.

Ева сжимает его ладонь, они возвращаются к гостям, и лицо Джима меняется; на нем вновь появляется привычное беззаботное выражение, так привлекающее людей.

Алан Данн, директор школы — высокий грузный мужчина, неуловимо похожий на отставного армейского полковника, — обращаясь к Джиму, довольно неубедительно называет его выставку «триумфальной». Затем рассказывает Еве о том, что ее последняя колонка (после возвращения из Нью-Йорка она получила новое назначение и больше места на полосе — теперь пишет статьи для женской страницы) произвела фурор в его семье.

— Я не уверен, что вам следует призывать английских домохозяек повесить фартуки на гвоздь. Элеонор угрожает объявить забастовку.

Ева открывает рот для ответа. Трудно представить себе Элеонор Данн — та происходит из обедневшей аристократической семьи и любым другим темам для беседы предпочитает скачки и брачные союзы между королевскими домами Европы — хоть что-либо делающей по дому. Но Алан Данн продолжает свою мысль:

— Разумеется, я шучу, дорогая. Мы читаем вас с удовольствием. «Ежедневный курьер» для нас не вполне традиционное чтение, вы понимаете, но все равно — с удовольствием.