— Ты как? — прошелестело над ухом. Я вскинула взгляд: Павлик. По щеке красная полоса крови…

Я, оттолкнув его, рванула в сторону, к камням. Меня стошнило. Господи, как мне было плохо! Я не знала, куда деться от стыда, что меня видят такой отвратительной, слабой, готовой упасть в обморок, как кисейная барышня! И видят все! Ребята… Павлик! И эта мерзкая тошнота, звон в ушах от головокружения, слюни, что не утрешь, потому что руки в крови.

— Возьми, — подал мне бинт Шлыков.

— Не смотри, уйди! — заплакала я, представляя, как же он презирает меня сейчас. А он словно специально, чтоб поиздеваться, не только не ушел, но еще и поднял меня, прижал к груди, заставляя посмотреть ему в глаза:

— В небо смотри и дыши глубоко. Ну, Леся? Давай, девочка, давай!

И я разревелась: он со мной как с маленькой! Как с дурой!

— Старлей, нашатырь, на.

— Что с ней?..

— Да шок у девчонки…

— Ну, чего уставились?

— Отгоняй БТР!!..

— Связь, вашу маму!!..

— «Вертушки» на подходе!..

— Собирай раненых, быстро!!

— Уходим!!

— Товарищ старший лейтенант, дайте ей пить…

— У меня спирт есть…

Икая, всхлипывая и вздрагивая, я слушала разговоры и жалела, что не могу провалиться сквозь землю от стыда, и ненавидела себя за то, что так глупо устроена, за то, что реву, как последняя истеричка, и никак не могу остановиться. Я боялась смотреть по сторонам, чтобы не упасть в обморок от вида крови, не порадовать бойцов повтором рвоты.

Опять что-то жахнуло — «вертушки» пускали дымовые ракеты. Как хорошо, что нас не зажали в ущелье, а обстреляли почти на равнине…

Что-то сломалось во мне в том бою.

Внутренний мир надломился, треснул, как зеркало. И в этом изломе больше не было целостной картины, лишь два фрагмента — я вчерашняя и я сегодняшняя.

Я мылась, не соображая, что делаю, а сама видела погибших ребят, кровь и подлость смерти. Вика сидела на табурете и смотрела на меня с сочувствием, а я боялась смотреть на нее — ее любимого ранили, и сейчас он лежал в палате, под присмотром Рапсодии, а Виктория бросила его и побежала ко мне.

— Иди к нему.

Она мотнула головой.

— Иди, я все равно спать лягу.

— Тебе к нам надо.

— Зачем, я не ранена.

— Ты контужена. Посмотри на себя, ты лет на пять постарела…

Я б и на десять постарела, если б тем самым смогла вернуть погибших ребят.

— Как твой?..

— Нормально. Буянит, что зря упекли в постель. Тяжелых уже в полевой госпиталь отправили.

И вздохнула:

— Чего тебя понесло с колонной?

— Приказ.

— Головянкин?..

— Почему? Свиридов.

— Ясно. Из Кабула начальство приезжало, утром только улетели. Ох, погуляли — Галке прибыль.

— А что ты про Головянкина вдруг спросила? — Я села на постель, закончив наконец полоскаться. Надо бы воду вылить, да сил нет…

— Да Ягода-то у нас. Сашка твой прибегал, ну и парой фраз насторожил.

— Откуда Саше знать?

— А он слепой? Или я? Да все видят, что этот старый пень залезть на тебя мечтает. Идея фикс ты у него.

Я легла на постель, обняла подушку, еле сдерживая слезы, — мне не было дела до глупых чаяний какого-то Головянкина. Он казался далеким и невсамделишным.

— Ты поплачь, Олеся, легче станет.

— Нет, знаешь, как мне стыдно?

— Вот тебе раз! Это чего ж тебе стыдно?

— Меня стошнило, представляешь, при всех! Я вела себя как последняя идиотка! Ревела…

— Ага, поэтому Соловушкин рапорт на представление тебя к награде подал, да?

Я зарылась лицом в подушку: какой рапорт, какая награда?! Она что, не слышала, о чем я?

А ребята? Она что, не понимает, что они погибли?! Что Чижа больше нет!! Нет Темраза, Ришата, Дао. Нет! Их не-е-ет!!.

Господи, Господи, Господи!!

Куда ты смотришь и видишь ли вообще?!

Мне дали два дня выходных.

Богатство.

Приз.

Но что с ним делать?

Я лежала и глядела в потолок, а за стенкой слышалось изрядно надоевшее мне за два месяца службы монотонное скрипение кровати. Галка зарабатывала себе на жизнь в Союзе, без выходных. Еще бы, через месяц ее контракт закончится, а в месяце всего тридцать дней. Нет, на счастье Галки, в августе тридцать один день.

У каждого свое счастье.

Я отвернулась к стене и с головой укрылась простынею.

В комнату постучали, скрипнула дверь. Я хотела сказать посетителю все, что думаю, не стесняясь в выражениях, но увидела Пашу. Он в нерешительности застыл у входа, обнимая какие-то банки, фляжку.

— Ты?

— Я, — заверил. Сгрузил провиант на стол и подошел ко мне. — Гостинцы принес.

— Вижу, спасибо.

— Мелочь, — поморщился он и присел напротив меня, пододвинув табурет. Минута, десять — а он молчит и только смотрит. Потом взял мою руку и давай ладонь изучать, пальцем водить. Я не отдернула. Павел осмелел и поцеловал ее нежно, чуть касаясь, потом каждый пальчик и улыбнулся мне смущенно, как мальчишка. У меня слезы на глаза навернулись.

— Не плачь, Олеся, — отер слезу и вздохнул. — Олеся… У тебя даже имя теплое, как солнышко.

— Кандагара?

Павел опустил взгляд:

— Война, Олеся. Она всех перемалывает, мужчин, женщин, детей, стариков. Мы на ней звереем, вы…

— Опускаемся?

Он мотнул головой:

— Ломаетесь.

— Я не сломалась.

— Не ты. Но если о тебе говорить, то… лучше б ты уехала, Олеся.

— За этим и пришел?

— Нет, конечно, нет, — мотнул головой. — Наши братьев поминать собрались. Тебя приглашают. Пойдем?

Я зажмурилась:

— Нет. Не могу, извини.

— Плохо?

Я прислонилась лбом к его груди и вздохнула:

— Не то слово. Реву и реву.

Ему мне было не страшно признаться, я отчего-то верила — он правильно поймет. И он понял. Погладил по голове, еле касаясь, и прошептал:

— Ты женщина. Хорошо, что еще можешь плакать, а мы… Душа высыхает, Леся, вот что страшно.

— Это пройдет?

Он долго молчал, видно подбирал слова или лояльные фразы, а выдал: