«Неуставные отношения» — так он называл мое общение с ребятами и пророчествовал стезю Галины, сначала намекая, а потом открыто обвиняя в интимных отношениях со всем батальоном. Оправдываться смысла не было. Любое мое А, оборачивалось его Б, В, Г… Он начинал брызгать слюной, уже не стесняясь в выражениях, и поддерживал свою вставную челюсть, которая в такие моменты то и дело выпадала, ставя его в дурацкое положение.

Иногда из злого цербера он превращался в домашнего щенка. Но это было для меня еще хуже, потому что в этом состоянии он начинал активно ухаживать за мной, льстить, отвешивать глупейшие комплименты, всучивать мне подарки в виде ненавистных югославских леденцов или пепельницы из панциря черепахи. Я отказывалась, и он начинал буйствовать, возвращаясь к образу цепного пса. Поэтому я стала скидывать презенты в ящик стола и благополучно забывать о них. Но это не спасало, он опять начинал бесноваться.

Я не знала, что делать. Жаловаться? Не в моем духе. Да и кому? Чендрякову?

Как-то я, не думая, сболтнула Саше, что сержант Иван Цуп пытался вломиться ко мне в комнату. Мы посмеялись, а на следующий день я увидела Цупа у Вики в перевязочной. Его сильно избили, хоть он упорно твердил, что упал ночью у сортира. Я, конечно, поняла, что к чему, и больше старалась не болтать лишнего, чтоб не устраивать дополнительных напрягов в части.

Я понимала: меня прессуют, зажимают в тиски, проверяя на прочность. С одной стороны, война с Галиной — дома, с другой, война с замкомбрига — на службе, с третьей — война вообще и в частности, и беспрестанная гибель ребят, с которыми еще вчера сидела на БТР и, смеясь, лузгала семечки.

Друзей у меня было много, но они множились так же быстро, как и исчезали — погибали на боевых. Сначала я, не стесняясь, плакала, потом уже не могла и старалась не думать, глядя на лица парней, что вижу их в последний раз. Но тоска и предчувствие беды уже сжились со мной и проступали во взгляде так явно, что друзья, обеспокоенные моей меланхолией, выворачивались наизнанку, пытаясь меня развлечь. Я же в ответ пыталась отплатить им за то хоть малой толикой человеческого понимания, сопереживания, скрасить их жизнь теплом и радостью. Я еще старалась быть веселой, еще не разучилась смеяться. Я еще чувствовала холод, страх и боль, глядя, как ребята уходят на боевое задание. И крестила их в спину и отвечала смущенной улыбкой на понимающее подмигивание Щегла, Сашки, Голубя, Винтаря, Зубра… Да разве перечислить всех, кого я знала и провожала на боевые… и больше не встретила.

В тот день территорию бригады обстреляли из минометов.

Штаб обезлюдел. Все, от замполита до комбрига, побежали координировать действия. Был открыт ответный огонь. В санчасть начали прибывать раненые, и я поспешила туда, на помощь Рапсодии, Барсуку и Вике. Кровь меня не страшила, я была уверена, что смогу, справлюсь. Мобилизирую силы и поборю угнетающую меня особенность. Однако она оказалась сильней меня… Я зашла в перевязочную и поплыла, увидев красные пятна на солдатских робах, белых простынях, открытые раны, искаженные лица, окровавленные бинты.

Барсук вытащил пулю из руки Монгола и повернулся ко мне — я увидела кровь на кусочке металла и зажала одной рукой рот, а другой вцепилась в косяк, чтоб не упасть.

— Зачем ты пришла?! — закричала Вика, спешно сунула мне в руку вату с нашатырем и вытолкала вон, захлопнув дверь. Но и в коридоре стояли двое солдат — у одного лицо в крови, у другого рукав — мне стало еще хуже. Я еле доковыляла до выхода и у дверей столкнулась с торсом в тельняшке. Нет, конечно, торс не ходил отдельно, у тела наверняка была голова и все, что положено человеку, но я увидела лишь эту часть и окровавленную повязку на предплечье, и не устояла на ногах. Чьи-то руки подхватили меня и вытащили на улицу, на свежий воздух. Сунули под нос нашатырь.

Бой закончился, а, может, я оглохла — потому что было очень тихо. Я хлопала ресницами и смотрела в удивительные, прекрасные глаза, которые, не мигая, смотрели на меня. Аммиак потихоньку приводил меня в чувство. И первым был — стыд. Мужчина сидел на корточках возле меня, держал за руку и терпеливо ждал, когда я перестану напоминать своим видом привидение. А мне было стыдно за свою слабость, за то, что кто-то узнал о ней, за то, что я такая ненормальная, трусишка… На глаза навернулись невольные слезы, и это еще больше меня расстроило.

Мужчина улыбнулся светло, нежно и осторожно, пальцем отер слезу. Я опустила взгляд, смутившись, и опять увидела пятно крови на его повязке. Меня качнуло.

— Ну, ты как? Привет, Паша… Эй, подруга дней моих суровых!

Я боялась открыть глаза и старалась глубоко дышать — голос Вики тревожил меня некстати — я почти справилась с дурнотой, почти поборола головокружение.

— Что с ней? — спросил участливый мужской голос. — Крови боится?

— Ага! И потащилась еще нам помогать! Сейчас саму откачивать надо!

«Отстань», — мысленно огрызнулась я на подругу и открыла глаза, чтоб возмутиться вслух. И не смогла — на меня по-прежнему смотрел тот самый мужчина. Мне было трудно определить, как он смотрел, потому что в его глазах было все: от восхищения до легкого укора, и ни грамма осуждения, как я предполагала. Мое сердце не зашлось, не затрепетало, пульс не участился, и розы вокруг не расцвели. Ничего вокруг не изменилось, как не изменилось во мне. Но я отчего-то отчетливо поняла, что хочу, чтоб он продолжал смотреть на меня. Что именно его я готова любить, ждать с боевых, готовить обалденный суп из концентратов, как делает это Рапсодия для своего дорогого Колобка, улыбаться, как последняя дурочка, слушать его и слушаться, слышать и говорить с ним. Довериться без остатка.

— Тебе лучше? — качнулась ко мне Вика, а я лишь заметила, как мужчина прикрыл беретом пятно крови на своей руке и смущенно улыбнулся мне:

— Как вы, Олеся?

«Откуда он знает мое имя?» — удивилась я, и мои зрачки, наверное, превратились в блюдца, а глаза в блюда.

— Хорошо, — солгала смело. — Откуда вы знаете, как меня зовут? Я вас не знаю.

— Старший лейтенант Шлыков. Павел.

«Павел…» — прошептали мои губы, а глаза-предатели продолжали беззастенчиво изучать приятное лицо мужчины. Нет, не приятное — красивое. Нет, не красивое — прекрасное, уникальное, идеальное. Я очнулась, лишь услышав понимающий смешок подруги:

— Приплыла Казакова. Ладно, не буду мешать. Паш, на перевязку не забудь зайти… если не выздоровеешь. Хи-и.

Павел улыбнулся, а я пожалела, что под рукой нет ничего более увесистого, чем кусочка ваты с нашатырем, чтоб запустить в подругу.

Мужчина сел слева от меня, тем самым скрыв свою рану от моих глаз и продолжая держать меня за руку, спросил:

— Зачем же вы пошли в госпиталь, раз вам плохо от вида крови?

Я не могла ему солгать:

— Думала, рано или поздно привыкну, — и смутилась от двусмысленности произнесенной фразы.

— Разве можно к этому привыкнуть?

— Нет, конечно, я о себе. Стыдно бояться крови… Я трус?