Луазо еще раз вытер лицо и отпустил конец полотенца. Кажется, в последнее время он постоянно потеет, и не только на камбузе. И это еще не все; он заметил, что у него начали дрожать руки, а сердце теперь бьется немного быстрее, чем всегда. А потом, он все время чувствует усталость, но когда ложится, то не может уснуть. Он не мог бы сказать, когда это началось, но одно было понятно: медленно, но верно ему становится все хуже.

Эл Таннер, главный кондитер, прошел мимо, насвистывая «Вечером волшебным». Кондитерский мешок висел у него на плече, словно свежезабитый гусь. Таннер перестал свистеть и крикнул:

— Привет, Уазу.

— Уазо, — тихо поправил его Луазо.

Хочется надеяться, что на серьезной кухне персонал знает, как хотя бы произносить французские имена. Может, они все просто его дразнят? На самом деле только Рено, шеф-повар, правильно называет его по имени, но он редко снисходит до того, чтобы обращаться к людям по именам, предпочитая подозвать человека движением указательного пальца.

Луазо, вздохнув, повернулся к плите. Времени на праздные мечтания нет. Сейчас надо готовить соус бешамель — огромное количество. На обед шеф Рено задумал подать турнедо с подливками Морне и котлетт д'анье экосез, а оба блюда делаются на основе соуса бешамель. Конечно, Луазо может приготовить бешамель, даже не просыпаясь. Но ему пришлось пройти суровую школу, чтобы понять: приготовление пищи — все равно что марафон: ты замедляешь ход, а другие бегут с той же скоростью, и если ты промедлил, догнать потом невозможно.

«Потушить лук, добавить обжаренной муки…» Луазо топтался по своему пятачку на кухне и чувствовал, как все быстрее бьется сердце и все короче становится дыхание. Конечно, может быть, он заболевает. Тем не менее он подумал, что есть и другое объяснение тому, что у него постоянно потеют руки, а ночью тревога не дает уснуть. Одно дело работать на авианосце — огромные, как пещеры, отсеки, бесконечные гулкие коридоры. А тут все по-другому. Во время долгого подготовительного периода, бесконечных собеседований он как-то ни разу не задумался, каково это — жить на «Глубоководном шторме»? Зарплату предлагали фантастическую, а мысль о том, что будешь участвовать в засекреченном проекте, где используются самые передовые технологии, туманила голову. Он на флоте уже пять лет, работал на адмиральских камбузах; ну какая разница — работать под водой, а не над водой, как обычно?

Получается, что он не знал, чего ожидать от «Глубоководного шторма».

«Господи, как жарко». Он медленно добавлял в белую муку молоко, тимьян, лавровый лист, сливочное масло и лук. Быстро помешивая соус, он наклонился над кастрюлей и почувствовал легкое головокружение, ему даже пришлось отступить, чтобы глотнуть ртом воздуха. Он слишком часто дышит, вот в чем беда. «Парень, держи волю в кулаке. Смена только началась, еще тьма всякой ерунды впереди».

Таннер возвращался из кладовой, в руках у него был большой пакет с мукой. Увидев Луазо, он остановился.

— Парень, с тобой все в порядке? — спросил кондитер.

— Да… нормально, — ответил Луазо.

Как только Таннер отошел, он вытер лицо полотенцем и тут же принялся помешивать соус: если сейчас промедлить, мука пригорит и придется начинать все сначала.

Он, оказывается, совсем забыл о том, что здесь не будет ни солнечного света, ни свежего морского воздуха. А потом, авианосцы хотя бы двигаются. Луазо никогда не думал, что боится закрытого пространства, но жить в железном ящике, из которого не можешь выбраться, а снаружи на голову тебе давит океан… рано или поздно это начинает тебя донимать. Люди, которые спроектировали «Глубоководный шторм», добились изрядных успехов в миниатюризации, и сначала, когда Луазо работал наверху, на одиннадцатом уровне, он совсем ничего не замечал. Но потом его перевели на центральную кухню, на седьмой уровень. А внизу оказалось немножко теснее. Когда закипает работа, сюда набивается столько народу, что едва можно пройти. В такие минуты в последние дни Луазо чувствовал себя хуже всего. Проснувшись сегодня, он первым делом подумал о грядущей обеденной толчее. И сразу начал потеть, еще даже не вылезая из проклятой постели…

Он крепко схватился за поручень из нержавейки, идущий вокруг плиты, — желудок скрутила тошнота. Вернулось головокружение, и он, уже в легкой панике, помотал головой, пытаясь от него избавиться. Может, он правда заболевает? Может, у него грипп начинается? После смены надо будет зайти в медпункт. Нервы это или простуда, а там должны помочь.

Сделав над собой усилие, Луазо принялся снова помешивать соус, чтоб тот не кипел, и попытался проверить, каков цвет, чистота и запах его произведения. И тут заметил «гонца» — одного из кухонных рабочих, приписанных к «Дну», кают-компании, расположенной где-то в недрах станции; тот выходил, неся целую стопку готовых блюд. Там был только крохотный камбуз, и поэтому наверх часто посылали «гонцов» — тех, кто работал и жил в закрытой зоне станции и имел все необходимые допуски, чтобы отнести приготовленные в центральной кухне блюда на закрытые уровни.

Вот еще что сильно не нравится Луазо — вся эта секретность. Тут внизу она более заметна, чем наверху. Он сразу может отличить тех, кто работает в закрытых зонах: они садятся в стороне от остальных, сгрудившись за одним столиком, сдвинув головы, и переговариваются полушепотом. Зачем столько тайн в научной экспедиции? При таких строгостях он даже не знает, чем, собственно, занята экспедиция и насколько успешно идет работа. А это означает, что он не имеет ни малейшего представления о том, когда можно будет отсюда уехать И вернуться домой.

Домой…

И вдруг его накрыла новая волна слабости, гораздо сильнее предыдущих. Луазо покачнулся, нащупывая поручень. Это не нервное, а кое-что посерьезней. Холодея от страха, он пытался устоять на ногах.

Снова приступ головокружения, и перед глазами все потемнело. Люди в кухне оставили свою работу, положили ножи, лопатки и деревянные ложки — все смотрели на него. Кто-то заговорил с ним, но ему слышался тихий шепот, и он не смог разобрать ни слова. Протянув руку, чтобы сохранить равновесие, Луазо схватился за тяжелую кастрюлю с соусом, но промахнулся, скользнув вдоль ее бока. И ничего не ощутил. Еще один приступ слабости, совсем изнуряющий. Неприятный запах достиг его ноздрей — вонь паленых волос и подгоревшего мяса. Он решил, что это, наверное, галлюцинация. Все бежали к нему. Он посмотрел вниз, но перед глазами все расплывалось, и он только успел заметить, что рука его столкнула кастрюлю с соусом и теперь лежит на открытой плите. Между пальцами плясали голубые языки пламени, но он ничего не чувствовал. Наконец накатила последняя волна слабости, манящая чернота обволокла его, словно одеяло, и Луазо решил, что самое естественное — упасть на пол и погрузиться в темноту.

— Вы закончили, доктор?

Крейн повернулся и увидел шеф-повара Рено — тот, скрестив руки, стоял неподалеку, и его лицо выражало сильное неодобрение.

— Почти.

Повернувшись спиной к полке, на которой стояла по меньшей мере сотня маленьких бочонков, Крейн наугад взял один, сорвал пластиковую упаковку и набрал в пробирку примерно чайную ложку сливочного масла.