В золотоносном регионе возникло множество малых городков: это Стоктон, Хэнгтаун (ныне Плейсервил), Невада-Сити, Грас-Велли, Джексонвил, Марипоза, Вивервил, Сакраменто, Сонора.

Именно Сонора была самым колоритным и живописным городом. Но вначале Сонора представляла собой золотоискательский лагерь. Ее основали мексиканцы из штата Соноры, которые прибыли сюда в 1848 году. Они поставили большую палатку, потом построили в два ряда жалкие хижины, образовавшие улицу. Впоследствии здесь стали обосновываться торговцы и «предприниматели всякого рода».

Вслед за мексиканцами появились чилийцы, перуанцы, аргентинцы, американцы, китайцы. В Соноре вскоре проживало уже 5 тысяч жителей, и из золотоискательского лагеря она превратилась в шумный и процветающий город. Это едва ли не единственное место в Северной Калифорнии, где в 1849 году, как замечает канадец из Торонто Уолтер Перкинс, «можно было найти представительниц прекрасного пола»(1). Социальное положение прекрасных сеньорит соответствовало цвету их кожи; на первом месте были чина бланкас — белые китаянки, и местисас кларас — светлые метиски; местисас неграс — черные метиски и чисто индейские женщины считались «пролетариатом». Но все были грациозными и элегантными.

Перкинс, бесценный хроникер сонорской жизни, в 1849 году открыл там магазин. Поначалу ему показалось, что он никогда не видел более прекрасного, дикого и романтичного места. Кампо де Сонора — Сонорский лагерь, как его тогда называли, — утопал среди деревьев, а жилища были сделаны из толстой парусины, хлопчатобумажной ткани или из веток. Все они украшались «шелковыми драпировками ярких цветов, пестрым ситцем, флагами, всевозможными предметами, сверкающими и яркими: повсюду были разбросаны разноцветные мексиканские сарапе[17], богатые манги[18], расшитые золотом, самые дорогие китайские шарфы и шали, седла, уздечки, позолоченные и посеребренные шпоры. Эта картина напоминала описание колоритных восточных базаров»(2).

В лавках продавались самые роскошные вещи: кружевные мантильи, кашемировые шали, шелковые чулки, атласная обувь. Богато отделанные седла и переливающиеся всеми цветами сарапе соседствовали с пряностями, красной фасолью, сахарным песком и маисовой мукой(3).

Бросался в глаза космополитизм Соноры. Повсюду встречались люди всех рас и национальностей, звучала многоязычная речь. Улицы были полны китайцев в коротких штанах, с длинными косичками и в забавных конических колпаках на голове; «цивилизованных» индейцев с босыми ногами, но в короткой рубахе или же в военной куртке; бородатых англосаксов с пышными шевелюрами, в тяжелых сапогах на ногах и с револьвером «кольт» за поясом, босых широколицых канаков в ярких, затянутых на талии рубашках и в хлопчатобумажных шортах, латиноамериканцев в пестрых костюмах. Самыми элегантными были мексиканцы в своих хлопчатобумажных штанах; рубахе и сарапе или же в одежде пастуха-вакеро[19] — кожаной куртке, штанах из грубо выделанной шкуры, с разрезом на одной ноге и отделанных рядами серебряных пуговиц, в кожаных сапогах с длинными серебряными шпорами, сверкавшими звездочками величиной с хорошее блюдце»(4).

Костюм южноамериканцев напоминал мексиканский, но вместо длинного сарапе те носили короткое пончо. У перуанцев пончо были из толстой белой хлопчатобумажной ткани, с отделкой из яркой тесьмы, у чилийцев — из плотной серой шерсти. И все они: перуанцы, аргентинцы и чилийцы носили «тяжелый пояс шириной восемнадцать сантиметров, с многочисленными карманами, в которых они держали деньги, табак и зажигалку или трут»(5). Американцы, в особенности принадлежавшие к низшим слоям общества, на латиноамериканцев смотрели свысока. Они называли их кочегарами и с одинаковым презрением относились к батраку-пеону и благородному идальго, что было совсем не по вкусу последнему. Среди испанского населения Соноры были и превосходно образованные джентльмены, в особенности среди аргентинцев, чья «гордость за свою расу» страдала от этой расовой дискриминации со стороны «высокомерных и вульгарных янки», — говорит нам Перкинс. Справедливости ради сразу скажем, что аргентинцы и перуанцы, действительно представлявшие собой элиту местного общества, не проявляли никакого пренебрежения к чилийцам и мексиканцам.

Перкинс оставил нам цедую серию живописных портретов представителей Соноры, с которыми ему пришлось иметь дело. Аргентинцы вполне достойны его похвалы. Они были «гордыми, чистыми в своих привычках, верными дружбе и обычно предпочитали гитару и поэзию тяжелой работе…». Одевались они «крикливо», в делах же аргентинцы обычно были «людьми чести». О чилийцах Перкинс отзывается менее лестно. «Простые чилийцы» прекрасно работали, но любили азартные игры, пили «скверное вино» и были «всегда готовы поиграть ножом», а заносчивость американцев не производила на них никакого впечатления. Чилийцы из высших классов — «шумные, агрессивные, склонные к игре и очень похотливые», но напивались лишь изредка и были крайне щепетильны в вопросах чести. Наконец, о мексиканцах, которые почти все принадлежали к пролетарскому классу, наш канадец судил как о людях «с жестоким, мстительным, кровожадным и подлым характером»(6).

На американцев нахлынула многоязыкая волна иностранцев, прибывавших со всех концов света со своими нравами и обычаями. Жесткое соперничество за обладание участками усиливало напряженность. Поэтому никого не удивило сообщение о том, что американские золотоискатели потребовали от властей принять закон о налоге с иностранцев в размере 20 долларов. Скажем сразу, что этот шаг объяснялся в большей степени выгодой, нежели патриотизмом.

Суровая осенняя погода прогнала часть жителей Соноры обратно в Мексику или заставила их обосноваться южнее, в окрестностях Марипозы. Враждебность американцев в сочетании с введением нового налога, платить который некоторые не имели возможности, вынудила многих латиноамериканцев покинуть россыпи. Перкинс настаивает на том, что жители Соноры «всегда по-дружески относились к иностранцам». Несомненно. Однако так было не везде, и то там, то здесь развертывались настоящие сражения между американцами, которых обычно поддерживали англичане, и чилийцами, мексиканцами или французами. Что касается китайцев, массовый приток которых начался в 1851 году, то они стали «козлами отпущения» для всех.