— Ну, — протянул Филипп, беря со стола блестящий спутанный клубок мягкой кожи, — что ты об этом скажешь?

Мальчик развернул странный предмет; его длинные, с коротко остриженными ногтями пальцы заработали, выпуская и убирая ремни, натягивая, пробуя на прочность. Когда из первоначального хаоса проступил порядок, его лицо стало напряженно-сосредоточенным, полным сурового удовлетворения.

— Это праща и сумка для камней. Ее цепляют к поясу, вот за это. Где делают такие вещи?

Сумка была расшита золотыми дисками с рельефно вырезанными стилизованными фигурками скачущих оленей.

— Ее нашли на фракийском вожде, — сказал Филипп, — но привозят такие вещи с дальнего севера, из степей. Это скифское.

Александр задумчиво разглядывал трофей с края киммерийской пустыни, пытаясь представить бесконечные просторы за Истром, баснословные курганы царей, погребенных в кольце мертвых всадников, пронзенных стрелами; лошадей и воинов, иссохших в сухом холодном воздухе. Не в силах больше справляться со жгучим любопытством, он задал в конце концов все накопившиеся вопросы. Они немного поговорили.

— Ну, испытай пращу, я привез ее для тебя. Посмотрим, что тебе удастся сбить. Но не уходи слишком далеко — афинские послы уже в пути.

Праща осталась у мальчика на коленях; теперь о ней помнили только руки.

— Переговоры о мире?

— Да. Послы остановились в Гале и попросили о безопасном проезде через границы, не дожидаясь вестника. Кажется, они спешат.

— Дороги плохие.

— Да, придется послам слегка оттаять, прежде чем явиться ко мне. Когда я буду с ними разговаривать, можешь прийти послушать. Все это достаточно серьезно; пришло тебе время узнать, как делаются дела.

— Я буду рядом с Пеллой. Мне бы хотелось прийти.

— Наконец-то, возможно, мы услышим что-либо, кроме пустой болтовни. С тех пор, как я взял Олинф, они зудят, как пчелы в перевернутом улье. Половину прошлого года они собирали голоса в южных городах, стараясь сколотить враждебную нам лигу. Ничего из этого не вышло — только ноги сбили в кровь да перепачкали.

— Они все боятся?

— Не все, но все не доверяют друг другу. Некоторые верят верящим мне. И их доверие окупится.

Чудесные золотисто-коричневые брови мальчика сдвинулись, почти сойдясь на переносице, наметив мощный выступ кости над глубоко посаженными глазами.

— Даже спартанцы не будут сражаться?

— Служить под афинянами? Во главе войска они не станут, накушались уже, но никогда не согласятся подчиняться другим. — Филипп улыбнулся своим мыслям. — И они неподходящая аудитория для оратора, со слезами бьющего себя в грудь или бранящегося, как рыночная торговка, обсчитанная на обол.

— Когда Аристодем вернулся сюда с выкупом за этого человека, Ятрокла, он сказал мне, что везде думают, будто афиняне проголосуют за мир.

Филипп уже давно перестал изумляться подобным замечаниям.

— Что ж, чтобы подбодрить их, я еще до его приезда отпустил Ятрокла без всякого выкупа. Пусть присылают послов — конечно, пожалуйста. Если они думают, что смогут вовлечь в свой союз Фокиду или даже Фракию, они просто глупцы; но так даже лучше, пусть голосуют, а я буду действовать. Никогда не мешай своим врагам впустую тратить время. Послами будут Ятрокл да Аристодем; это не причинит нам вреда.

— Он декламировал из Гомера за ужином, когда был здесь. Ахилл и Гектор перед боем. Но он слишком стар.

— Это всех нас ждет. Да и Филократ явится, разумеется.

Он не стал терять время, объясняя, что Филократ был его главным ставленником в Афинах: Александру это наверняка было известно.

— С ним будут обращаться так же, как и со всеми остальными; если здесь его начнут как-то выделять, это не принесет ему добра дома. Всего их десять, общим счетом.

— Десять? — поразился мальчик. — Для чего? Они все будут говорить речи?

— О, они ведь вынуждены следить друг за другом. Да, все будут говорить, никто не согласится быть обойденным. Будем надеяться, что они заблаговременно распределят темы. Одно представление, по крайней мере, нам обеспечено. Демосфен приезжает.

Мальчик, казалось, навострил уши, как собака, которую позвали на прогулку. Филипп посмотрел на его загоревшееся лицо. Не становится ли каждый его заклятый враг героем для сына?

Александр думал о красноречии гомеровских воинов. Он представлял Демосфена высоким и смуглым, как Гектор, с пылающими глазами и голосом, в котором звенят раскаты бронзы.

— Он храбр? Как те, при Марафоне?

Филипп, для которого этот вопрос прозвучал как новость из другого мира, запнулся, приходя в себя и подлаживаясь, и кисло улыбнулся в свою черную бороду.

— Посмотришь на него и решишь сам. Только не спрашивай его об этом в глаза.

Мальчик вспыхнул; краска медленно поднялась от шеи к волосам. Его губы плотно сомкнулись. Он ничего не сказал.

В гневе он был точной копией матери. Это всегда раздражало Филиппа.

— Ты что, — сказал он нетерпеливо, — не можешь понять, когда люди шутят? Ты обидчив, как девчонка.

«Как он смеет, — думал мальчик, — упоминать при мне о девчонках?» Его руки так сжали пращу, что в них впилось золото украшений.

И теперь, думал Филипп, все пошло насмарку. Он проклял в глубине души жену, сына, себя самого и, стараясь говорить спокойно, заключил:

— Ладно, нам обоим предстоит на него посмотреть. Я знаю его не лучше, чем ты.

Последнее утверждение не было честным: благодаря донесениям шпионов Филиппу казалось, что он уже годы прожил бок о бок с этим человеком. Однако, чувствуя обиду, он не отказал себе в праве быть немного коварным. Пусть мальчик, если ему так хочется, держится в стороне — и держит при себе свои надежды.

Несколькими днями позже он снова послал за сыном. Для обоих время было до предела насыщено. Мужчина погрузился в дела, мальчик — в постоянные поиски новых, все более трудных испытаний: прыжки с утесов в горах, полуобъезженные лошади, упражнения в беге и метании копья, все более и более трудные. Кроме того, Александр разучивал новую пьесу на новой кифаре.

— Они должны прибыть до наступления сумерек, — объявил Филипп. — Утром будут отдыхать, после обеда я их выслушаю. Вечером ужин для всех; их красноречие будет ограничено во времени. Ты, разумеется, наденешь парадное платье.

Лучшие его одежды хранились у матери. Он нашел Олимпиаду в комнате, над письмом к брату в Эпир, полным жалоб на мужа. Олимпиада хорошо писала сама, поскольку вела много дел, которых не доверяла писцам. Когда Александр вошел, она сложила диптих и обняла сына.

— Мне нужно одеться, — сообщил он, — для афинских послов. Я надену голубое.

— Я прекрасно знаю, дорогой, что должно тебе пойти.