исцеления. Он не рассекает меня на злого и доброго, грешника и праведника, земного и небесного; и второй не взмывает ввысь. а первый не падает на землю. Он не соединяет Собою первого со вторым, и я не вижу, что в этом соединении первого нет и я – второй, взмывающий ввысь, что уже нет этого мира. И затем не обнаруживаю, что Он ушёл и я – первый, не соединённый со вторым, лежащий на земле и насквозь земной, сохранивший лишь рубец – след от рассечения, грешник. Я не обнаруживаю, что меня не рассекает на́двое вечный Небесный Свет, не пронизывает смертельной скорбью; и рассечением не соединяет обе части, не соединяет Собою, не умиротворяет благостностью этого исцеления…

Это всё не совершается. Если же не совершается, то не совершилось и не совершится, так как было не во времени, а вечности, – как же может быть в будущем или прошлом? Как вневре́менное могло оставить на мне рубец – память о себе, которого раньше у меня не было? Как оно могло в какой-то момент сделать меня насквозь земным? Но если совершается вневре́менное, оно и не может быть в настоящем, будущем или прошлом. Поэтому я не могу утверждать, что моё рассечение не совершается.

Если же совершается, я не вижу этого. Почему? Второй – небесный, праведник – всё видит. Он видит, что не имеет ни в чём нужды, а первого нет – нет этого мира. Но я – первый и ничего не вижу. Я не вижу, что меня нет, – потому и не вижу, что меня нет. Это – если моё рассечение совершается.

Тогда кто теперь думает, осязает прикосновение ручки и бумаги, видит слова? Кто испытывает беспокойство? Если нет мира, что такое чувства, мысли, ощущения? Но известно ли мне, что они есть? Пока я не обратил внимания на прикосновение ручки и бумаги, оно мне не известно. Когда же обратил внимание, уже не ощущаю прикосновения, только мыслю о нём. Говорит ли эта мысль о прикосновении, соответствует ли ему? Не знаю: теперь прикосновения нет, есть лишь эта мысль, как же увидеть её соответствие чему-либо?6

Но в самый момент обращения внимания нет ли и ощущения, и мысли? Не знаю, теперь внимание уже обращено и ощущения нет, есть только мысль о нём.

Значит, есть мысль? Но этот вопрос обратил моё внимание на мою мысль, и я уже не имею её – только мысль об этой мысли. Но и её у меня нет – только мысль о мысли о мысли, которой тоже нет; и т.д. Это же относится к моему думанию и чувству беспокойства: пока я не обратил на него внимания, оно мне не известно, когда же обратил, не имею его.

Я могу сомневаться в последнем рассуждении, выдвигать предположения, его опровергающие, но все они останутся лишь предположениями: мне не удастся найти верных свидетельств существования мира. В частности, я не знаю, существует ли это рассуждение.

Итак, остаётся прежнее: если вечный Небесный Свет рассекает меня, я не существую. Собственно, Он и не рассекает меня, а сжигает – выжигает первого, грешника, и тем же актом пома́зует второго: сжигает первого и помазует второго, чтобы он был праведником. Но я – первый, и Он сжигает меня; и я не существую. Ибо нет моей молитвы, обращённой к Христу, и Он не приходит ко мне: не умирает на кресте ради меня, чтобы придти ко мне в мой огонь, в моё несуществование. Он не приходит спасти меня. Не спасти от пламени того, кто подлежит сожжению, а сделать, чтобы я был вторым, праведником. И я затем не обнаруживаю, что Его нет со мною и я – первый, который не существует, однако сохранивший Его след – память о Нём. Я не обнаруживаю, что нет моей молитвы, обращённой к Нему, и Он не приходит ко мне: не умирает на кресте ради меня, чтобы придти ко мне в мой огонь, в моё несуществование…

Я сейчас не обращаюсь к Христу и не вижу Его, не вижу моего спасения. Но спасение не во времени, а в вечности, оно и не может быть в настоящем – так же как в прошлом или будущем. Если моё спасение совершается, то я не тот первый, сжигаемый, «я» которого Христос отождествляет со вторым, праведником, живущим в вечности, – я не мог бы этого не видеть. Я тот, кто остаётся в огне и подлежит сожжению: моё спасение – не моё. Я тот, кто не существует и оттого не видит, что не существует, не видит своего сгорания.

Итак, если я думаю, что тогда-то и там-то я испытал просветление, т.е. во-первых, это может быть не в каком-то месте в какое-то время, а лишь в вечности. И, во-вторых, просветление есть для меня сожжение: из-за него я – ничто.

Если же я далее думаю, что тогда-то была моя молитва к Христу и Он пришёл ко мне и спас меня – отождествил «я» сжигаемого с тем, для кого просветление есть пома́зание, – то, во-первых, это может быть не в какое-то время, а лишь в вечности. И, во-вторых, это «я» не моё: моё остаётся в огне и подлежит сожжению, оно – ничто.

Наука и истина

Сентябрь 1976 – март 1977

1. Для меня существующее совпадает с актуальным – тем, что я имею сейчас. Актуальное ощущаемое, вспоминаемое, воображаемое, но не чисто мыслимое: в этом случае я имею лишь саму мысль.

Научная теория и факт могут быть оба актуальными, так что я могу сравнить теорию с фактом. Но один факт не даёт уверенности в теории: можно построить множество теорий, которые объясняют его. Теорию не утвердит и сравнение с другим единичным фактом и с каждым из остальных. Уверенность в ней дали бы лишь все они вместе. Но как взять их вместе – соединить? Можно просто сказать «все эти факты», или «сто фактов», или «факты, описанные в этой книге», но это только чистые мысли: сами они могут быть актуальными, однако мыслимое в них неактуально; я не могу иметь «все эти факты», чтобы увидеть, соответствует им теория или нет.

Не соединяет ли их сама теория – тем, что она объясняет их все, будучи одним? Если соединяет, это единство фактов я назову опытом; и я смогу сопоставить теорию и опыт и убедиться в соответствии между ними – ведь опыт – это все факты, связанные этой же теорией. Однако опыт не есть