– Так зачем ты пришла ко мне, Ниса?

Не отрывая от него взгляда, я подошла к нему вплотную и крепко обняла. Уткнувшись носом в его грудь, я вдыхала его запах и растворялась в тепле его объятий. Слова были не нужны. Он понял меня и крепче обнял в ответ.

LE PRÉSENT

В 1965 ГОДУ нежданно-негаданно выяснилось, что портрет графа Веллингтона в Лондонской национальной галерее, приписываемый Гойе, – самая настоящая фальшивка. В 1976 году обнаружилось, что в музее Корнеля хранятся подделки Коро. За всю свою жизнь Коро написал примерно 600 картин, но только на американском рынке гуляет свыше трех тысяч. В Метрополитен-музее из 66 предметов утвари восьмитысячелетней давности, привезенных якобы с раскопок в Турции, только 18 действительно древние. И я говорю про одни из лучших музеев мира. Что же говорить о частных коллекциях? Мне всегда бывает смешно наблюдать за претенциозными лицами покупателей аукционов: в основном это люди из высшего общества, которым больше некуда деть деньги. Они сидят и с видом умников поднимают ставки, мечтая заполучить себе в коллекцию очередное творение, услаждающее их и без того огромное эго.

Встав с постели, я тру усталые глаза. Всю ночь провела над книгами о Моне: хоть я и знаю немало об этом художнике, все же повторить его стиль… будет сложно. В прошлый раз я делала гравюру, в этот же придется работать с красками, что очень сильно усложняет работу. Телефон пиликает, и я нехотя беру его в руки. Этот номер знают только два человека: Огюст и Габриэль. Последний никогда не шлет эсэмэсок, предпочитая созваниваться. Так что, от кого пришла весточка, гадать не приходится: «Одевайся, едешь в Париж». Я тяжело вздыхаю и бросаю взгляд в зеркало… Острые плечи торчат, ключицы выпирают, вместо щек две дыры размером с луну. Мне надо поесть. Телефон издает новые звуки: «В центре Жоржа Помпиду новая выставка, буду ждать тебя в 16:00 перед входом в здание». Порой мне кажется, что Огюст – глубоко одинокий человек и берет меня во все свои походы исключительно ради компании. Хотя кого я обманываю – компания из меня так себе. В большинстве случаев я молчу или мычу.

Жорж Помпиду… неужели он хочет показать мне что-то из современного искусства? Он, кстати, один из немногих, кто поддерживает современных художников. Подговаривает крупных бизнесменов покупать картины новичков за баснословные суммы, пророча им светлое и грандиозное будущее. Бизнесмены соглашаются – в конце концов, каждый, кто внес свою лепту в развитие французского искусства, имеет налоговые льготы. Смерть и налоги… а также искусство – определенно, вечные составляющие нашего мира.

Огюст присылает мне электронный билет на поезд из Руана до Парижа, я захлопываю окно с видом на невыносимый собор, который мне предстоит еще воплотить, и хватаю свой рюкзак. Собираться дольше не имеет смысла. Майка, джинсы, кеды – завсегдатаи моего багажа. Трубка в руках вибрирует: очередное сообщение – да сколько же можно? «По дороге послушай эту лекцию о Моне, я могу задать вопросы!» Лекция длится два часа, я включаю наушники и погружаюсь в монотонный голос спикера. До вокзала здесь быстро… а там и до Парижа рукой подать.

* * *

Столица встречает меня теплым солнышком, что редкость для вечно серого города. Приходится купить дешевые очки у парня, который, вылавливая туристов, предлагает им всякий китайский ширпотреб. Прыгнув в метро, предварительно изучив свой маршрут, я оказываюсь на месте чуточку раньше. На часах 15:45, но машина Огюста припаркована на углу улицы. Увидев меня, он выходит.

– Люблю твою пунктуальность, – с улыбкой говорит он.

– Ради чего ты вызвал меня из Руана? Надеюсь, оно будет стоить того.

– Отвратительные очки, – оглядывая меня, выносит он вердикт, при этом игнорируя мое возмущение. – Ты человек с природным даром – и не можешь одеться подобающе.

В отличие от меня, на нем стильные очки в дорогой оправе, сшитый на заказ пиджак благородного темно-синего оттенка, и даже голубой шелковый платок повязан на шее. Последний штрих, так сказать.

– Мне стыдно идти рядом с тобой, – шутит он.

Пожав плечами, я нагло заявляю:

– Можешь идти один.

– Шевелись, – торопит он меня вместо ответа.

У него уже есть билеты, поэтому мы не стоим в очереди в кассу.

– Как продвигается процесс? – не без интереса в голосе спрашивает он.

– Тяжко… – признаюсь я.

Он одаривает меня своей старческой доброй улыбкой. Но я знаю, что за видом учтивого мужчины в возрасте скрывается тот еще прохвост, для которого нет ничего святого в этом мире.

– Ты справишься, – уверенно, без всяких сомнений, заявляет он.

– Не то чтобы у меня был выбор, – тихо бросаю я.

Огюст слышит меня, но предпочитает сделать вид, что нет. Ведь у меня и правда нет выбора. Я его «рабыня». Сколько бы я ни язвила, он знает, что в глубине души я содрогаюсь от страха перед ним. Он молча идет по центру, а я следую за ним по пятам. Мы проходим мимо огромного количества работ, он не останавливается ни перед одной из них. Словно целенаправленно ищет что-то. Наконец он встает напротив одного экспоната и подзывает меня.

– Беренис, что думаешь об этой скульптуре?

Перед нами на каменном пьедестале стоит золотой… кхм… член. Длиной он примерно сантиметров шестьдесят… может, чуть больше, может, чуть меньше.

– Ты привел меня сюда, чтобы показать пенис? – с иронией в голосе интересуюсь я, и Огюст испускает смешок.

– Скульптура авторства Константина Бранкузи, и это не член.

Я оглядываю статую вновь.

– Что же это тогда? – недоуменно интересуюсь я.

– Напряги свою фантазию, – издевательски парирует он.

– Одной фантазией здесь, похоже, не отделаешься. Быть может, он пытался изобразить лебедя, а вышло мужское достоинство?

Огюст машет на меня рукой.

– Ладно, так и быть, раскрою тебе тайну. Константин изобразил Мари Бонапарт, правнучку брата Наполеона Бонапарта.

Я округляю глаза, моя реакция забавляет Огюста, и он негромко хохочет.

– Подожди, Мари Бонапарт? Какого года эта скульптура?

– Тысяча девятьсот шестнадцатого года, а ты думала, это современное творение?

– Прежде чем ты назовешь меня заложницей стереотипов, я напомню тебе, что мы в центре современного искусства.

– Здесь сегодня особая выставка.

– За что он изобразил ее… – я замолкаю и с сарказмом заканчиваю, – в такой форме?

– Скульптура называется «Принцесса Х» и символизирует женское желание и тщеславие.

– Женское тщеславие, а орган-то вполне мужской, – бормочу я, Огюст рядом со мной вновь смеется, аккуратно прикрывая рот рукой. Меня порой забавляют его манеры, но не так сильно, как данная работа.

– Интересно, что в двадцатом году скульптура была со скандалом снята с выставки, так как напомнила организаторам… ну, ты понимаешь, фаллос, – вводит меня в курс дела Огюст. – И, знаешь ли, Бранкузи был шокирован данным фактом и вовсю пытался доказать, что работа вполне себе невинна, в ней не присутствует никакого намека на непристойность. Это лишь его видение Мари Бонапарт.