– Обоснование моих прав на престол изложено хорошо, хотя, мне кажется, можно было сказать и подробней. А вот о моих намерениях ничего не сказано. И ничего не говорится о судьбе моей матери. Как вы с ней намерены поступить?

Заговорщики еще раз переглянулись, и Петр Панин взял на себя смелость ответить:

– Я полагаю, что ваше высочество отличается от императрицы тем, что имеет благородное сердце. Мы не намерены проявлять излишней жестокости. Довольно того, что ваша мать, после удаления ее от престола, будет помещена в одном из городов в глубине России.

– Скажем, в Коломне или Ярославле… – добавил его брат.

– Да, и там она будет пребывать, пока не согласится подписать манифест о полном своем отказе от всяких притязаний на русский престол, – сказал Безбородко. – После чего сможет выехать в родную ей Померанию.

– Что же касается до ваших намерений, до планов действий вас как императора, то это можете один лишь вы изложить, – снова заговорил Никита Панин. – Я не дерзал брать на себя эту важную миссию. Мой манифест – всего лишь план, набросок. Сейчас мы можем дополнить его, придать ему завершенность. Итак, о каких своих мерах как императора вы хотите объявить при вступлении на престол?

Павел пристально посмотрел на своего бывшего воспитателя, на остальных заговорщиков. Потом выпрямился, лицо его приняло торжественное выражение, и он произнес:

– Первое, о чем надобно объявить моим возлюбленным подданным, – я прекращаю раздачу государевых земель и богатств хищникам и бездельникам, что ныне толпятся у трона. А земли, отданные ранее, желаю вернуть! Далее, я сообщу, что строго накажу казнокрадов и мздоимцев, коих развелось ныне видимо-невидимо. На каторгу их, на эшафот, под кнут! Да, и вот о кнуте. Мать моя в своей «Жалованной грамоте» освободила дворян от телесных наказаний. В той мере я вижу умаление моих прав самодержца и поощрение бунтарских настроений. Это она небось у своих французских корреспондентов набралась, у Дидро с Вольтером. Этак скоро они и о парламенте заговорят! Не бывать сему! Все подданные должны быть равны перед государем. Ну, и об укреплении армии надо сказать, а еще об ослаблении чужеземного влияния. Известно же, что моя мать немало денег от английских послов получила. Послы менялись, а выплаты так и производились. И за те выплаты британцы имели и имеют полное подчинение им русской политики. С этим будет покончено! Вот главное, о чем надо сказать, остальное потом, в ходе царствования приложится.

– Так, значит, ваше высочество решились? – с надеждой в голосе спросил Никита Панин. – Вы подпишете манифест? Можно назначать дату выступления?

– Да, я решился! – заявил Павел, глаза его сверкнули. – Как говорят в народе, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Назначайте дату!

– Тогда назначим выступление на послезавтра, 20 июля, – сказал Петр Панин. – Поздравляю вас, господа! Се есть решительный миг, который многое изменит в судьбе нашего Отечества. Сейчас расходимся, чтобы немедля приступить к делу.

– Нет, постойте! – неожиданно раздался в кабинете чей-то голос.

Заговорщики огляделись – кроме них, в комнате никого не было. Не послышалось ли им это требование? Но тут снова прозвучал тот же властный голос:

– Отмените свое решение! Оно пагубно для России!

И вслед за этим от книжного шкафа отделилась черная фигура – черная совершенно, словно сгусток тьмы. Она приблизилась и встала в нескольких шагах от заговорщиков. Все трое гостей цесаревича были людьми бывалыми, участвовали в сражениях, но даже у них волосы на головах зашевелились при виде этого, как им казалось, исчадия ада. А уж цесаревич, будучи человеком еще молодым и к тому же впечатлительным, смертельно побледнел и готов был упасть без чувств.

Генерал-аншеф Петр Панин более других сохранил в себе мужества. Он твердо глянул в прорези маски, сквозь которые на него глядели глаза пришельца, и произнес:

– Кто ты есть: дух тьмы или человек? Назовись! Но знай, что даже есть ты исчадие адское, мы тебя не боимся!

– Боитесь, да еще как боитесь! – ответил пришелец. – Я же вижу. Отвечу так: я – человек. И я – русский. Потому требую, чтобы отменили свое решение о мятеже.

– Почему же мы должны его отменить? – спросил Никита Панин.

– Потому что ничего, кроме вреда, оно стране не принесет, – объяснил ночной гость. – Крови прольете немало, смуту затеять сможете – а более ничего. Нет у вас сил, чтобы сделать Павла императором. Армия вас не поддержит. Для России ваш замысел вреден, а потому оставьте его.

– Ну нет! – вскричал Петр Панин, вскочив с кресла и вынимая шпагу. – Мы не отступим от своего намерения – слишком оно нам дорого. Сколько сил потрачено! А с тобой мы разделаемся. Раз ты человек, значит, с тобой можно сражаться. Сражайся, если можешь! – И он шагнул вперед, нацелив шпагу в грудь ночного гостя.

Но тут от окна раздался новый голос, более низкий:

– Убери, граф, шпажонку, а то хуже будет!

Все обернулись к окну. Оказалось, что оно открыто настежь, а в кабинете присутствуют еще два незваных гостя. Один был невысокого роста, одет в кучерскую ливрею, а в руках, как и подобает кучеру, держал длинный кнут, которым угрожающе помахивал. Его спутник – белокурый юноша – был вооружен гораздо лучше и имел в руках два пистолета.

– Плохого, господа заговорщики, мы против вас не умышляем, – произнес «кучер». – Но и своевольничать не дадим. Если вы ваших замыслов не оставите, мы сей же час дадим о том знать известному вам Степану Шешковскому, а также его сиятельству князю Потемкину. И ваше выступление закончится, еще не начавшись. Тогда не Екатерине Алексеевне придется ехать в Коломну либо Ярославль, а вам самим. Но скорее придется вам отправиться еще дальше, в края сибирские…

– Кто вы такие? – воскликнул Никита Панин. – Вы не похожи на агентов Тайной экспедиции и на людей английского посла тоже. Кто вы и почему мешаете нам осуществить свой замысел?

– Кто мы? – переспросил первый гость, человек в черном. – Считайте нас патриотами России, которые хотят исправить исторический перекос.

– Этот перекос задумали сделать вы, – пояснил юноша с пистолетами. – Мы вначале хотели только за вами понаблюдать. Но когда поняли, что вы настроены поднять мятеж, решили, что пора вмешаться. Через нас действует сама История.

– Как это – «действует История»? – удивился Безбородко. – Не понимаю…

– Вряд ли мы сможем вам это объяснить, – ответил ему «кучер». – Вы уж нам так поверьте, на слово. Ну так что, договорились? Вижу, что договорились. Тогда мы, пожалуй, пойдем.

Ночные гости подошли к окну, один за другим перелезли через подоконник и исчезли. Когда Петр Панин, первым преодолевший оцепенение, подошел к окну и выглянул вниз, он не увидел там никого. Только деревья в парке шумели.

Лето закончилось спокойно. Никаких возмущений в столице или вблизи ее не наблюдалось. Прекратились и слухи о болезни императрицы – словно иссяк источник, питавший эти домыслы. Тогда же в местечке Кючюк-Кайнарджи был подписан мирный договор с Османской империей. Турки уступили России все северное побережье Черного моря и Крым – в придачу.