о сеньоре Арангурене. – Есть у меня запасной план. Но что-то мне подсказывает, что он тебе не понравится…

– Ну же, Хоако, удиви меня. Ведь пока что…

– Вукич.

– В каком смысле – Вукич? Комиссар Вукич? Твой начальник? Самый опасный человек в Буэнос-Айресе?

– Днем он не такой уж и страшный. – Жалкая попытка отшутиться. Паула права: он жутко боится шефа. И недаром. Комиссар Буэнос-Айреса. Сущий князь тьмы. И при свете дня, и во мраке ночи никто и шага не мог ступить без его ведома. Без его позволения. Хоакин сглотнул. – И согласился заглянуть к нам позже и обсудить вопрос.

– Обсудить? Что именно обсудить? Погоди-ка… – До нее вдруг дошло. – Ты пригласил его к нам домой?

Хоакин отряхнул ладони от крошек, налипших с отбивной, и положил на стол, чтобы не дрожали.

– А что мне было делать? Попросить его нарушить закон прямо у себя в кабинете? Когда он отчитывает меня из-за Галанте, а я рискую потерять работу? Не знаю, Паула. Я решил подождать до вечера.

– Может, не стоит с ним это обговаривать? Ты об этом не думал?

– Он все равно узнает, рано или поздно.

– Ну да, он же тут ни при чем.

– Во-первых, это еще неизвестно.

Паула закатила глаза.

– Во-вторых, что мне оставалось делать? У нас не так-то много вариантов. Если точнее, утром у нас была парочка относительно разумных идей, но теперь их ноль. А времени все меньше и меньше. – Хоакин поймал себя на мысли, что пытается убедить не ее, а себя. – Я ему толком ничего не рассказывал. Просто сказал, что хочу поговорить об одном личном деле. Он сам предложил к нам заскочить.

– Оч… – Она осеклась. – Ты сам его пригласил, значит, ведаешь, что творишь. Господи, остается надеяться, что ты осознаешь, что это прямо кортесовский уровень беспечности!

И все же Эрнан Кортес довольно успешно бороздил моря, омывающие Новый Свет, и беспечность ему в этом не помешала. В 1519 году, причалив к берегам земли, которую сегодня зовут Мексикой, он сжег свои корабли, чтобы «мотивировать» своих людей. Вернуться в Испанию они уже не могли, и потому им пришлось продираться сквозь джунгли – так началось покорение империи ацтеков. Словом, для Кортеса все кончилось удачно. Но Хоакин понимал, что Паула права. Мы и впрямь сжигаем свои корабли.

– А вдруг ты изложишь ему свой план, а он на тебя донесет? Или, того хуже, распорядится, чтобы и тебя похитили? А вдруг похитят нас всех? Что, если он узнает, что мальчик у нас, Хоакин? Ты об этом подумал? Пути назад уже не будет.

Он замолк. Пути назад и так уже нет.

– Что ж, если он все же приедет, – Паула взглянула на кухонные часы, – то надолго не задержится. – Она встала, сняла фартук и протянула мужу. – Достирай свои брюки сам. И еще, Хоакин: сходи в душ, пока он не приехал, ладно?

Она вышла с кухни, но через секунду вернулась и указала на полосу от подошвы на дверце буфета:

– И вот этого чтобы не было, когда комиссар Вукич приедет. Чем угодно ототри, хоть языком слижи.

14

2001 год

Среда, 19 декабря, 14:10

– Как только придет, бегом ко мне!

Зычный голос комиссара было слышно уже у входа. При том что он сидит на третьем этаже. Альсаде вспомнились слова Паулы, когда он впервые пожаловался на вспыльчивый нрав друга. Тогда Галанте уже успел обойти Хоакина по служебной лестнице, так что кричать на него уже было нельзя – во всяком случае, в участке. «Пусть выпустит пар, – посоветовала тогда Паула. – Представь кастрюлю с молоком на плите. Вместо того чтобы снимать ее, дай молоку убежать. Пусть говорит что хочет, главное – ты молчи. Ни слова. Даже если ты с ним согласен. В конце концов он успокоится. И можно будет продолжать разговор. Помни: он как молоко».

Галанте предпочел разместиться среди рекламщиков, чье агентство занимало верхние этажи здания. Он убедил своих начальников, что это совершенно необходимо, причем не столько для него, простого сотрудника полиции на службе Буэнос-Айреса, сколько для его посетителей. Чтобы он мог представить вверенный ему участок «достойно и прилично». Хренов демагог!

Альсада неохотно направился к лестнице, соединявшей плебс и начальство. Эстратико плелся следом. Вызывать лифт они не стали – Альсада знал, что, когда комиссар пребывает в особенно мрачном настроении, он часто поджидает подчиненных на площадке и, как только двери лифта распахиваются на третьем этаже, заходит в кабинку и загоняет их в угол в буквальном смысле слова. А уж акустика в этом стальном капкане такая, что кажется, будто тебе орут прямо в мозг.

Ладно, вперед. По ступеням лестницы из армированного бетона, резко заворачивающим у каждой площадки. Сколько раз он видел, как в пролет падают люди. Некоторые – нечаянно. Альсада едва прихватывал перила, точно они и не были ему нужны. Пока они поднимались, его бросило в пот. Последнее время ему не хватало физической нагрузки. Но сегодня, между марш-броском в морг и заварушкой в баре, он впервые за долгое время ощутил такой прилив адреналина, что едва не затосковал по тем дням, когда еще не просиживал штаны за столом с бумагами. Альсада толкнул дверь пожарного выхода, ведущую с площадки на третий этаж. А с той стороны разве нет аварийного рычага?

– Где этого мерзавца черти носят?

Не станет же Галанте увольнять его на пороге пенсии?

Дверь в кабинет комиссара была приоткрыта. Яркий солнечный луч саблей рассекал темный коридор. Эстратико нагнал Альсаду. До сих пор он отставал на несколько шагов – возможно, из вежливости, потому что уж ему-то подъем по лестнице дался легко. Галанте не принадлежал к сторонникам политики открытых дверей; когда комиссару хотелось довести свое мнение до подчиненных, он спускался к ним сам, – так что Эстратико вряд ли бывал у него в кабинете. Ох и страшно же ему! Нас вроде ни разу еще на такие встречи не звали. Альсада решил идти первым.

– Я здесь, шеф, – отчеканил он.

С его прошлого визита кабинет не утратил своего лоска. В отличие от офисов на нижних этажах, здесь был порядок: ни коробок, ни гор бумаг. Только внушительный стол черного дерева посреди комнаты. На нем высилось личное дело в салатовой обложке и с темно-синим корешком. Убранство стола завершали два пресс-папье: справа – мраморный шар размером с кулак на элегантной подставке, слева – бронзовая статуэтка, сопровождавшая Галанте с самого начала его карьеры. В статуэтке угадывалось что-то антропоморфное, во всяком случае, у нее была голова, торс и, по