от его: их матери не говорили, что «их дни сочтены», только чтобы потом испытать чудесное исцеление. Джеральдина испытала на себе столько чудес, что Шон потерял им счет.

До десяти лет Шон жил в постоянном страхе, что может проснуться и обнаружить, что его мать мертва. Он лежал ночью без сна, думая, что случится с ним и где он будет жить, когда она умрет. Но это было не самым худшим. Самым худшим было время, когда с матерью все было в порядке. Когда сумасшедшая гонка по американским горкам останавливалась. Те периоды, когда мать готовила еду, стирала одежду и подолгу гуляла с Шоном. Когда они говорили об отце Шона или о школе, или о том, сколько лет ему понадобится, чтобы дойти пешком до Луны. В эти периоды он любил мать так сильно, что его сердце болело от радости. В эти периоды он чувствовал себя защищенным и в безопасности. В эти периоды он ненавидел мать за то, что она снова его дразнит. Это время давало ему надежду. В это время все было по-другому. А затем мать неизбежно отнимала у него это хорошее время, разрушая надежды и затягивая в сумасшедшую гонку снова.

Все изменилось, когда они переехали в Эдмонтон и Шон смог быть просто ребенком. Дядя дал ему стабильность, которой у Шона никогда не было прежде, и познакомил с хоккеем. Когда Шон в первый раз надел старые коньки дяди, он попался на крючок. Как множество канадских мальчишек, он играл в детский хоккей на маленьких катках и замерзших прудах. Он играл в детской лиге и в юниорской, а в шестнадцать лет стал достаточно взрослым и искусным, чтобы играть в главной юниорской лиге. Где он и провел три года перед тем, как его выбрали в «Калгари» во втором раунде драфта НХЛ. Он жил в Калгари, Детройте, Питсбурге и вот теперь в Сиэтле. Он провел большую часть последних девяти лет в номерах отелей и на аренах. Его жизнь была бурной и энергозатратной, но никогда не была хаотичной.

И это ему нравилось. Он держал хаос и драму на расстоянии тысячи миль от себя.

До нынешнего момента.

Шон перекатился на спину и засунул руку под подушку. В этот раз драма опередила его на несколько часов. Драма в виде высокой блондинки с манящей улыбкой и жарким телом. Лекси была ожившей фантазией. Высокой стройной фантазией с нежными частями тела, которые подпрыгивали, когда она ходила. Или бегала. Или двигалась на Шоне, как королева Калгарийского Стампида.

Шон забрался свободной рукой под одеяло и поправил член в штанах. Секс с Лекси не был частью плана. Конечно же, ее появление на борту «Кузнечика» также не было частью плана. Ворох белого сатина, сверкающие туфли и хаос. В планы Шона не входило раздевать Лекси или касаться ее нежной кожи кончиками пальцев. Шон привык менять план на ходу. Он мог просчитать игру за секунды до того, как все случится, и подготовиться. Он подмечал шаблоны поведения и оставался на шаг впереди, предвидя свое следующее движение.

Но он не заметил наступления Лекси. Он не ошибся: в ее голубых глазах были страх и опасение. Он видел легкую дрожь в уголках ее полных губ, но не смог предвидеть или подготовиться к прикосновению ее рук и вкусу ее рта. Он не был на шаг впереди ее драмы, и его следующее движение стало ошибкой. Большой ошибкой, в результате которой он оказался в постели в «Харбор Инн». Ужасной ошибкой, которая доставила такое удовольствие. Такое удовольствие, что если бы у Шона было больше кондомов, он бы повторил эту ошибку еще несколько раз. Он пытался растянуть это удовольствие настолько, насколько возможно, проводя руками по мягкой коже живота Лекси и между ее бедер. Она была такая отзывчивая, что ему не приходилось догадываться, где потрогать, чтобы услышать стон, или куда поцеловать, чтобы она выгнула спину или жадно дыша прошептала его имя. Ему не нужно было спрашивать, что она чувствовала, когда он скользнул в ее тело. Она стонала и двигалась, и кончила столько раз, что Шон потерял счет.

Затягивая его еще сильнее с каждой пульсацией и с каждым сжатием своего тела. И как раз когда он, наконец, решил присоединиться к ней, она закричала, чтобы он продолжал ласкать ее сладкое местечко, и Шон был более чем счастлив подчиниться.

Лекси говорила ему, что он очень хорош, прекрасен, великолепен, а затем, как ни странно, назвала его цементировочной головкой.

Шон нахмурился. Он не был цементировочной головкой. Он играл в умный хоккей. И все это знали. Он знал правильную позицию и правильный момент и знал, что делать с шайбой в любой ситуации. И не был цементировочной головкой, но похоже, что Лекси ударила его кирпичом. И хотя ему нравилось винить Лекси в прошлой ночи, Шон не был таким уж ослом. Он зашел в этот номер вчера вечером, зная, что это неправильно. Совсем. И прежде чем они разделись, должен был сказать, что это он тот нытик, по поводу которого ворчал ее отец. Лекси нужно было дать информацию до того, как она приняла решение.

Шон все еще толком не понимал, как этот секрет — который скорее был недомолвкой — превратился из безобидного снежка в снежную лавину. Каждый раз, когда Шон собирался рассказать Лекси, ему казалось, что сейчас не то время. Ни в первую ночь, ни во вторую, ни в третью. Когда Шон оставил Лекси спящей в номере отеля этим утром, он решил, что расскажет ей во время длинного перелета обратно в Сиэтл.

А теперь он плыл на пароме по проливу Хекате, а Лекси направлялась домой на «Морском кузнечике». Этим утром Шон не вернулся в номер отеля, как собирался, и чувствовал себя из-за этого не очень хорошо. Лекси заслуживала лучшего, и когда он доберется домой, то найдет ее и извинится. Никаких оправданий. Никаких отвлекающих факторов. Никакого откладывания до того, как наступит правильный момент. Лекси — милая женщина. Когда Шон заглянул за ее красивое личико, большие буфера и фиаско с шоу «Давай поженимся!», он обнаружил, что она умная девочка. Не только потому, что у нее, очевидно, имелся успешный бизнес по пошиву собачьей одежды, но потому, что у нее обнаружилась способность зайти в комнату, посмотреть на женщину под афганским пледом и в глупой охлаждающей шапочке и совершенно точно определить, как справиться с ней. Лекси сказала, что унаследовала этот талант. У дяди Эйба такой