Повелитель льва двигался легко, видимо привыкнув шагать по холмам и долинам.

– Привет тебе, суффет! – проговорил незнакомец, подходя к Ганнону. – Пусть тебе во всем сопутствует успех.

– Ты Бокх? – воскликнул Ганнон. Он уже догадался, что перед ним человек, о котором говорил старейшина Ликса.

– Да, так меня называют ликситы. Дружественные фарузии[62] зовут меня Братом Льва, а троглодитам я известен под именем Вихрь. Меня послал к тебе старейшина Ликса. Я поеду с тобой, если ты возьмешь на корабль Гуду.

Бокх повернулся ко льву, не спускавшему глаз со своего повелителя.

– Гуда никого не обидит. Гуда послушен. Правда, Гуда?

Он взмахнул рукой, и лев, как собачонка, сел на задние лапы.

Послышались удивленные возгласы.

Кто из карфагенян не видел льва! Хищники в большом количестве водились в пустыне, примыкавшей к городу с юга. Они совершали нападения на стада, а иногда и на людей. Землепашцы мстили своим исконным врагам, пригвождая к крестам убитых хищников, словно беглых рабов. Но никому даже не приходилось слышать, что льва – владыку пустыни – можно подчинить человеческой воле. Дружба льва с человеком казалась невероятным, неслыханным чудом.

Моряк, с бороды которого струйками стекала вода, бормотал:

– Сгинь, злой дух, сгинь!

Ганнон засмеялся:

– Я возьму вас обоих, Бокх!

Но тут заворчал Малх:

– Пусть поразят меня боги в пятое ребро, если этот зверь не распугает всех матросов!

– Не сердись, старина! – Ганнон добродушно похлопал его по плечу. – Моряки собьют крепкую клетку, и лев никому не помешает.

– Но как он перенесет качку? – смягчился Малх.

– Что вынесет человек, стерпит и лев, – коротко ответил маврузий.

– Хорошо сказано! – откликнулся Ганнон.

По доске лев перешел на лодку. Она закачалась и осела под его тяжестью. Перед тем как последовать за львом, Бокх вложил два пальца в рот и громко свистнул. Из-за прибрежного холма показалась небольшая лошадка. У нее были костистые ноги, необычайно длинная шея, на которой болтался обрывок бечевки. Лошадь приблизилась к Бокху и остановилась, наклонив свою худую, шишковатую голову. Бокх обнял голову лошади и крепко поцеловал ее в лоб.

– Не задумал ли ты взять на корабль и коня? – испуганно спросил Малх.

Маврузий отвернулся. В глазах его блеснули слезы.

* * *

С приливом корабли снялись с якоря. Ганнон приказал принести жертву богам. Зарезали овцу и ее кровью смазали губы деревянной статуи Пуам на носу «Сына бури». Тушу бросили в волны.

Ганнон простился с моряками. Суффет был доволен. Поселенцы высажены на берег. Длинный и опасный путь обошелся без потерь. Он возвращает республике ее флот. Сам он вернется не скоро. Ему предстоит плавание, беспримерное в летописях Карфагена. Пусть об этом узнают отцы города.

В открытом море корабли разошлись в разные стороны: «Сын бури» повернул на юг, а другие корабли – на север, к Столбам Мелькарта. Ганнон молча смотрел на паруса, напоминавшие лепестки лилий, едва окрашенные розовой краской заката, смотрел, пока они не растаяли на горизонте.

Прошел месяц, с тех пор как «Сын бури» покинул дружественный Ликс. Остались позади основанные недавно колонии. Корабль прошел мимо них. Ганнон боялся упустить попутный ветер.

Вместо лесов и травянистых лугов тянутся желтые безжизненные пески. Берег ровный. Прибой бушует с огромной силой. Нередко берег скрывается за мелкими брызгами разбивающихся волн.

Ветер дует в корму, унося корабль все дальше и дальше на юг. Но вдруг ветер переменился и стал дуть в левый борт. Люди изнемогали от жары. Спать в каюте стало невозможно. Ганнон приказал постелить себе на палубе рядом с Малхом.

Утром его разбудил гул голосов. Подняв голову, он увидел матросов, стоявших у мачты.

Ганнон вскочил.

– Что случилось? – с тревогой спросил он. И в это же мгновение сам заметил, что паруса за ночь изменили цвет. Из белых они сделались желтыми, как яичный желток.

В ужасе моряки упали на колени, взывая к богам.

Один из матросов подошел к Ганнону. Сверкая белками глаз, он закричал:

– Куда мы плывем? Сегодня стали желтыми паруса, а завтра боги испепелят нас и мы сморщимся, как плод смоковницы, сбитый с ветвей!

Матросы ринулись к суффету. Угрюмо и недоверчиво смотрели они на него. Ганнон стоял, скрестив руки на груди. Ему самому было непонятно, почему пожелтели паруса, и он готов был видеть в этом дурное предзнаменование.

– Стойте! – послышался голос Мидаклита.

Грек, незаметно поднявшись на палубу, торопился на помощь к Ганнону.

Матросы затихли.

– Помните, – сказал Мидаклит, тяжело дыша, – вчера ветер задул с берега. Парусина утром покрылась росой. К ней пристали мельчайшие песчинки, принесенные ветром, поэтому и пожелтели паруса.

Матросы медленно расходились. Одни из них поняли правоту грека, других убедила уверенность, звучавшая в его голосе.

– Спасибо, учитель! – сказал Ганнон Мидаклиту, когда они остались одни. – Ты прогнал страх, овладевший этими людьми.

– «Страх, страх»! – повторил грек, как бы отвечая своим мыслям. – Страх – величайшее зло и величайшая сила. На страхе основаны царства. Пользуясь им, цари Египта принуждали народ возводить пирамиды. Что заставляет твоих гребцов ворочать тяжелые весла? Страх перед болью. Что владеет нами? Страх перед неизведанным! Страх перед богами! Страх перед смертью! Но, поверь мне, когда-нибудь человек победит своего векового врага. Страх и ужас сгинут, как ночные тени перед лучами солнца. О, если бы вместо того, чтобы поднимать оружие друг против друга, люди объявили войну страху! Тогда бы пришел конец царству страха и человек был бы свободен как ветер.

С восхищением слушал Ганнон мудрые речи учителя. «Разве, – думал он, – я не объявил войну страху? Я повел корабли в неведомые моря. Вот почему против меня восстали Магарбал и Стратон. Вся их власть держится на слепом страхе и невежестве людей».

Еще три дня корабль шел вдоль пустынного берега. На четвертый день пески сменились травянистыми лугами, а на шестые сутки показался мыс, покрытый сочной, сверкающей зеленью. Огибая его, корабль повернул на восток и вошел в большой залив, формой своей напоминавший подкову.

Из воды высовывались острые камни, похожие на головы каких-то диковинных зверей. Виднелись отмели, над которыми кружили чайки. В их черных клювах блестели серебряные рыбки.