Прошу, не поймите меня неправильно. Я ученый, а не моралист. Не думайте, будто я сторонник идеи, что стремление нашего вида к некой высшей цели является действенным мотивом для распространения морального кодекса. Этого не может быть, поскольку данная цель является бескорыстной, а следовательно, ее принятие уже предполагает добродетель. Подобно всем прочим, я не могу объяснить «долженствование» императива Канта. Закон этики в простейшем общем виде (будь бескорыстен!) является общепринятым фактом: он существует, и с ним согласно даже подавляющее большинство тех, кто не слишком часто следует ему. Я считаю загадочное существование данного закона свидетельством того, что мы находимся в начале пути биологического превращения эгоиста в альтруиста, человеческого существа в социальное животное. Для одинокого животного эгоизм – преимущество, позволяющее виду сохраниться и стать лучше; для любого сообщества эгоизм – разрушительное зло. Животное, приступающее к строительству общества, но не сдерживающее свой эгоизм, гибнет. Филогенетически более древние общественные животные, такие как пчелы, муравьи и термиты, полностью отказались от эгоизма. Тем не менее среди них процветает национальный эгоизм, или национализм. Если рабочая пчела по ошибке залетит в чужой улей, ее мгновенно убьют.

Судя по всему, нечто в человеке ступило на путь, который нельзя назвать непроторенным. В случае первой модификации четкие следы второй в том же направлении становятся заметны задолго до полного завершения первой. Хотя мы по-прежнему являемся эгоистами, многие из нас начинают видеть в национализме зло, от которого также следует отказаться. Здесь, пожалуй, проявляется нечто странное. Второй шаг, прекращение войн, может быть ускорен фактом, что первый еще далек до завершения, а потому эгоистичные мотивы по-прежнему правят бал. Каждый из нас боится ужасных новых орудий агрессии, а следовательно, желает мира среди народов. Будь мы пчелами, муравьями или спартанскими воинами, не ведавшими страха и считавшими трусость величайшим позором, войны бы продолжались бесконечно. Но, к счастью, мы лишь люди – и трусы.

Лично мне размышления и выводы этой главы кажутся старыми; им более тридцати лет. Я никогда о них не забывал, но всерьез опасался, что их отвергнут, поскольку они будто бы основаны на «наследовании приобретенных признаков», иными словами – ламаркизме. С ним мы мириться не собираемся. Но даже отвергая наследование приобретенных признаков, а значит, принимая теорию эволюции Дарвина, мы видим, что поведение отдельных особей оказывает немаловажное влияние на ход эволюции вида, и это выглядит неким псевдоламаркизмом. Данная ситуация объясняется и разрешается – благодаря авторитету Джулиана Хаксли[51] – в следующей главе, которая, однако, была написана ради другого вопроса, а не только ради подкрепления вышеизложенных идей.

Биологический тупик?

Маловероятно, что наше понимание мира является сложившимся или окончательным, максимумом или оптимумом в каком бы то ни было смысле. Тем самым я не хочу заявить, что, продолжая развивать различные науки, философские взгляды и религиозные течения, мы изменим или улучшим нынешнее положение дел. С учетом наших достижений со времен Протагора, Демокрита и Антисфена, то, чего мы сможем добиться в ближайшие, скажем, два с половиной тысячелетия, будет незначительным по сравнению с тем, на что я ссылаюсь. Нет никаких поводов считать, будто наш мозг являет собой совершенный мыслительный орган для восприятия мира. Вполне возможно, некий вид способен обзавестись сходным хитроумным устройством, умственные образы которого в сравнении с нашими будут выглядеть так же, как наши – в сравнении с умственными образами собаки, а умственные образы собаки – в сравнении с умственными образами улитки.

В таком случае – пусть это и не имеет принципиального значения – нас интересует следующий вопрос: могут ли достичь чего-либо подобного на планете наши потомки или потомки некоторых из нас? С планетой все в порядке. Это крепкая, новая недвижимость, вполне способная обеспечивать приемлемые условия жизни на протяжении такого же периода времени (скажем, 1000 миллионов лет), какой потребовался нам, чтобы превратиться из первых живых существ в то, что мы представляем собой сейчас. Но все ли в порядке с нами самими? В свете существующей теории эволюции – а лучшей у нас нет – может показаться, будто почти все пути развития отрезаны. Возможна ли дальнейшая физическая эволюция человека, то есть значимые изменения в нашей физиологии, которые постепенно зафиксируются как наследуемые признаки, точно так же, как наше нынешнее тело было зафиксировано наследуемыми изменениями генотипа, если выражаться биологическими терминами? На этот вопрос трудно ответить. Вероятно, мы приближаемся к тупику или уже достигли его. Такое случается, и это вовсе не означает, что наш вид вскоре вымрет. Из геологических летописей известно, что некоторые виды и даже крупные группы, судя по всему, очень давно достигли пределов своих эволюционных возможностей, однако не вымерли, а сохранились неизменными – по крайней мере, не претерпели значительных изменений – на протяжении многих миллионов лет. Например, черепахи и крокодилы – очень старая группа в этом смысле, пережитки далекого прошлого; то же самое думают про всех насекомых, число видов которых превышает число остальных видов животных, вместе взятых. Однако за миллионы лет они изменились мало, в то время как обитаемая оболочка Земли преобразилась до неузнаваемости. Наверное, эволюция насекомых остановилась потому, что они решили (в переносном смысле, не поймите меня неправильно) – решили носить свой скелет снаружи, а не внутри, как мы. Подобная внешняя броня обеспечивает защиту и механическую устойчивость, однако не может расти, как растут кости млекопитающих от рождения до взрослого возраста. Это обстоятельство должно крайне затруднить постепенные адаптивные изменения в цикле развития организма.

В случае человека существует несколько аргументов против дальнейшей эволюции. Спонтанные наследуемые изменения, теперь называемые мутациями, из которых, согласно теории Дарвина, автоматически отбираются «полезные», обычно представляют собой крошечные эволюционные шажки, в лучшем случае дающие слабое преимущество. Вот почему в рассуждениях Дарвина важная роль отводится обычно огромному числу потомков, малая доля которых может выжить. Лишь при таких обстоятельствах незначительное повышение шансов на выживание сыграет какую-то роль. У современного человека этот механизм не работает, а в определенном смысле даже обращен вспять. По сути, мы не желаем видеть страдания и смерть наших ближних, а потому постепенно обзавелись правовыми и общественными институтами, которые, с одной стороны, защищают жизнь, осуждают систематическое детоубийство, пытаются помочь выжить больным и слабым, а с другой – выполняют функцию естественного вымирания слабейших, поддерживая число потомков в соответствии с доступными ресурсами. Это достигается отчасти напрямую, посредством контроля рождаемости, а отчасти – препятствованием значительной части женского населения заводить партнера. Иногда, как печально известно нынешнему поколению, безумие войны со всеми сопутствующими катастрофами и ошибками вносит свою лепту в поддержание равновесия. Миллионы взрослых и детей гибнут от голода, радиации, эпидемий. Хотя считается, будто в далеком прошлом войны между небольшими племенами или кланами могли оказывать положительное влияние на отбор, это предположение кажется весьма сомнительным – и уж точно не соответствует действительности в наши дни. Война означает беспорядочное убийство, точно так же, как успехи медицины и хирургии означают беспорядочное спасение жизни. Пусть и диаметрально противоположные по своей сути, и война, и врачебное искусство не имеют никакой ценности для отбора.