Это непонимание вполне объяснимо. Когда слышишь, как ученый перечисляет основные научные принципы и называет два из них фундаментальными и проверенными временем, легко решить, что он, по крайней мере, отдает им предпочтение и желает их навязать. Но наука никогда ничего не навязывает – наука утверждает. Она не преследует никаких целей, кроме истинных и адекватных утверждений по поводу своего объекта. Ученые навязывают лишь истину и честность – навязывают их себе и другим ученым. В данном случае объектом является сама наука – ее развитие, и становление, и нынешнее состояние, – а вовсе не то, какой ей следует быть или как следует развиваться в будущем.

Теперь давайте рассмотрим сами принципы. В отношении первого, «понятности природы», я скажу только пару слов. Самое удивительное в нем то, что его пришлось придумывать, что в нем вообще возникла необходимость. Он возник благодаря Милетской школе[55] и сохранился до наших дней практически нетронутым, пусть и не всегда чистым. Современное течение в физике похоже на серьезное загрязнение. Принцип неопределенности, предполагаемое отсутствие строгой причинной связи в природе, может представлять собой шаг в сторону от данного принципа, частичный отказ от него. Это интересный предмет дискуссии, однако здесь я собираюсь обсуждать другой принцип, названный мной объективацией.

Под этим принципом я имею в виду то, что часто называют «гипотезой реального мира» вокруг нас. Я считаю, что она означает некое упрощение, на какое мы соглашаемся, чтобы овладеть бесконечно сложной проблемой природы. Сами того не сознавая и без строгой систематичности, мы исключаем предмет знания из сферы природы, которую стремимся постичь. Мы ставим лично себя на позицию наблюдателя, который не является частью мира, и тем самым превращаем этот мир в объективный. Замысел скрыт двумя обстоятельствами. Во-первых, мое собственное тело (к которому столь очевидно и тесно привязана мыслительная активность) формирует часть объекта (реальный мир вокруг меня), который я создаю из своих ощущений, чувств и воспоминаний. Во-вторых, тела других людей формируют часть этого объективного мира. У меня есть весомые причины считать, что другие тела также связаны с вместилищами сфер сознания – или являются таковыми. Нет поводов сомневаться в некой реальности этих чужеродных сфер сознания, однако я лишен каких-либо субъективных способов доступа к ним. Таким образом, я склонен воспринимать их как нечто объективное, формирующее часть окружающего меня реального мира. Более того, поскольку между мной и другими нет различий, но, напротив, существует абсолютная симметрия целей и намерений, я делаю вывод, что сам также составляю часть реального, материального мира. Можно сказать, я возвращаю свое сознательное «я» (мыслительным продуктом которого является этот мир) обратно в него – вызывая тем самым хаос катастрофических логических следствий, что проистекают из вышеупомянутой цепи неверных заключений. Позднее мы их перечислим; сейчас же позвольте мне упомянуть два самых вопиющих противоречия, возникающих в силу понимания того факта, что более-менее удовлетворительной картины мира удалось добиться высокой ценой исключения из нее нас самих, согласия с ролью независимого наблюдателя.

Первое из этих противоречий заключается в изумлении, которое мы испытываем, обнаружив, что наш мир «бесцветен, безмолвен и холоден». Цвет и звук, тепло и прохлада – самые знакомые нам ощущения. Неудивительно, что их нет в модели мира, из которой мы исключили свою мыслящую личность.

Второе противоречие – бесплодный поиск места, где сознание влияло бы на материю или материя на сознание, столь хорошо знакомый нам по тщательным исследованиям сэра Чарльза Шеррингтона[56], великолепно описанным в «Человеке и его природе». Материальный мир удалось построить, лишь устранив из него себя, то есть сознание. Оно не является частью этого мира, следовательно, не может ни влиять на него, ни подвергаться влиянию какой-либо из его частей. (Эта мысль была кратко и четко выражена Спинозой, см. с. 122.)

Я бы хотел детальнее обсудить сделанные мною утверждения. Сначала позвольте процитировать слова из статьи К. Г. Юнга, понравившиеся мне тем, что они подчеркивают ту же идею в совсем ином контексте, пусть и весьма оскорбительно. В то время как я продолжаю считать изъятие предмета знания из картины объективного мира высокой ценой, заплаченной за более-менее удовлетворительный на данный момент результат, Юнг идет дальше и винит нас в том, что мы уплатили этот выкуп, желая выбраться из невероятно сложной ситуации. Он говорит:

Разумеется, Юнг прав. Также очевидно, что он, ученый-психолог, намного более чувствителен к нашему исходному гамбиту, чем физик или физиолог. Однако я бы предположил, что быстро отказываться от точки зрения, которой придерживались более 2000 лет, опасно. Мы можем потерять все, а взамен приобрести лишь некую свободу в обособленной, хотя и очень важной области. Но тут перед нами возникает проблема. Относительно молодая наука психология властно требует признания, и нам придется пересмотреть первоначальный гамбит. Это сложная задача, мы не решим ее прямо здесь и сейчас, а потому должны удовлетвориться тем, что привлечем к ней внимание.

В то время как психолог Юнг жалуется на исключение сознания, забвение души, как он его называет, в картине нашего мира, я, напротив, а может, в дополнение, хотел бы процитировать выдающихся представителей более пожилых и скромных наук, физики и физиологии. А они констатируют следующий факт: «научный мир» стал настолько объективным, что в нем не осталось места сознанию и его непосредственным ощущениям.

Возможно, читатели помнят «два письменных стола» А. С. Эддингтона[59]: один – привычный старый стол, за которым он сидит, положив руки на столешницу; другой – научное физическое тело, не только лишенное каких-либо чувственных качеств, но и испещренное дырами. Бо́льшую его часть занимает пустое пространство, ничто, в котором раскиданы бесчисленные крохотные точки нечто, вращаются электроны и ядра, неизменно разделенные расстояниями, по крайней мере в 100 000 раз превышающими их собственный размер. Противопоставив эти два стола друг другу в своем чудесном утонченном стиле, Эддингтон подводит итог: