с ним единодушны в том, что наш Господь никогда бы не вошел в эту ледяную камеру. Меня странно трогал этот мрачный дом Родольфа Тёпфера.[71] У Рильке же был перед ним совершенно особый ужас, я тоже вспомнила, какими жуткими казались мне еще в детстве тёпферовские карикатуры. Похожее чувство вернулось снова.

С бесконечным восхищением говорил Рильке о Поле Валери, прочтя мне вслух его «Cimetière marin»[72] и свой прекрасный перевод. Еще год назад он прислал мне «Леонардо» Валери. И в целом он весьма интересовался современной французской литературой, полагая, что в ней появились большие новые таланты и рекомендуя мне конкретные книги. Должна признаться, по поводу некоторых мы изрядно спорили. – Еще в последнем своем письме он много рассказывал мне о Жироду, чьим искусством и чьим «интеллектуальным пасьянсом» он восхищался, наслаждаясь.

В последний вечер в Ролле Рильке припозднился у меня, разговор у нас был долгим, мои записи сообщают о нем следующее: «Я в постоянных заботах о Serafico. Неужели он никогда не обретет покоя, неужели никогда не найдет женщину, которая бы полюбила его настолько, чтобы понять, в чем именно он нуждается: чтобы она жила только для него, не думая о своей собственной маленькой незначительной жизни? Бедный Serafico, как кротко он снова и снова спрашивал меня, неужели я не верю, что где-то есть любящее существо, готовое отойти на задний план в то мгновение, когда его позовет голос? Дать ответ было нелегко. Ведь он требовал ничуть не меньшего, чем женщину, которая бы подарила ему все свое сердце, ничего не требуя взамен! Его вопрос был бы весьма наивным и эгоистичным, если бы в нем не чувствовалась властная воля его судьбы, которую не остановить никакой силе. Но если даже такая женщина и существует, то как бы он сумел ее найти?

И все же он не мог жить без ощущения женской атмосферы вокруг себя – да, я часто поражалась необычайно притягательной силе, которую оказывали на него женщины; он часто говорил мне, что только с ними ему легко беседовать, что только они понимают его, что только с женщинами ему действительно приятно общаться. Но потом наступает мгновение бегства, мгновение, когда он бежит ото всех обязательств, и тогда снова эта старая боль, всё то же страдание!

Говорить на эту тему он мог неустанно, и мне вспоминаются его исповедания в тот последний вечер в Берлине. Я не вижу выхода».

К сожалению, у меня нет тех нескольких писем, которые я получила после той нашей встречи. Первое рассказывало о находке Мюзота. Этот маленький замок, лежащий в долине (что было для Рильке особенно привлекательным), привел нашего друга в восхищение. Колебаний не было ни мгновения, и в огромной спешке Мюзот был приведен в жилое состояние. Совершенно счастливый, поэт написал мне, что наконец-то нашел посреди всего этого ландшафта дом, домашний очаг.

И он был прав. Когда я думаю о том, сколь стремительно было принято решение, когда вспоминаю о его обычной нерешительности, то у меня возникает чувство, что здесь в решении соучаствовала судьба. Здесь, в Вал-лисе, поэт должен был завершить свое творение – свою жизнь и свое творчество…

«Он живет лишь для этого», – сказала Незнакомка.

В конце июля Рильке так написал мне о новом ландшафте: «Я Вам рассказывал, каким своеобразным очарованием повеяло на меня от Сьерры и Сиона, когда я впервые увидел их в дни сбора винограда. То обстоятельство, что в облике здешнего ландшафта столь необычно взаимодействуют Испания и Прованс, захватило меня тогда сразу же, ибо оба ландшафта входили в общение со мной в последние годы перед войной мощнее и определенней, нежели всё остальное, и вот вдруг найти эти голоса воссоединенными в одной из широких горных долин Швейцарии!»

Потом он рассказал, как благодаря помощи одного близко с ним связанного друга открыл этот крошечный замок, построенный в тринадцатом столетии. Описывал он его с видимой радостью. Внутри он был очень тесным, мебель в нем была старой и простой. К замку примыкали маленькая часовня и сад, полный прекрасных роз, а рядом с домом был великолепный тополь, возвышавшийся перед стеной, словно громадный часовой. К сожалению, к моменту последнего возвращения поэта в Мюзот он исчез, его срубили. Это стало для поэта большим горем; когда он мне об этом рассказал, я испугалась, сама не сумев себе объяснить, почему. – Рильке поведал мне бурную историю Мюзота и прежде всего – историю Изабеллы де Шевронь; воспоминание о ней еще продолжает жить в этой местности. Молодая жена потеряла своего мужа Жана де Монтея, погибшего в битве под Мариньяно. По окончании траура разгорелась борьба за ее руку между двумя ее поклонниками, убившими затем друг друга на дуэли. Изабелла, перенесшая потерю мужа, казалось, с достоинством, этой гибели не вынесла и потеряла рассудок. Каждую ночь ее можно было видеть «очень легко одетую», как пишет хронист, на могиле ее женихов; в конце концов одной зимней ночью ее нашли мертвой на этом кладбище. Говорят, ее безутешная тень иногда блуждает по заброшенному дому. Serafico добавил к этому: «К этой Изабелле или же к этому вновь и вновь, словно маятник, возвращающемуся из Мариньяно мертвому Монтею следует всегда быть готовым, и ничему здесь уже нельзя удивляться».

В своем завещании Рильке пометил, что не хочет быть погребенным на маленьком кладбище вблизи Мюзота, чтобы «нечаянно не обеспокоить Изабеллу де Шевронь».

XII

И вот наступил 1922 год, которому было суждено принести долгожданную сверхмерность поэтической реализации.

Я была в Вене, когда меня настигло письмо Рильке. Я вовсе не графолог, но когда держала в руке еще запечатанный конверт, то сразу воскликнула: «Что-то случилось. У Serafico какая-то огромная удача, я смотрю на адрес и чувствую огромное счастье…» Мой муж, стоявший рядом, рассмеялся: «Так вскрой же конверт и тогда всё увидишь…» И я распечатала письмо:

«Замок Мюзот, вечер 11 февраля.

Наконец-то,

княгиня,

наконец-то благословенный, о сколь благословенный день, когда могу сообщить Вам о завершении – так я сейчас думаю —

Элегий:

десяти!

От этой последней большой (выросшей из того, когда-то в Дуино начатого зачина: «Чтобы однажды, на исходе скорби познанья,/ осиянность и славу воспеть ангелов, столь благодатных…»), от этой последней, о которой я уже тогда думал, что она будет завершающей, – у меня всё еще дрожит рука! Итак, в субботу, одиннадцатого, в шесть часов вечера они были готовы! —

Все произошло в несколько дней, то была неописуемая буря, ураган, в духе (как тогда в Дуино),