того показать мне некий «великодушный» ландшафт, которым он чрезвычайно восхищался. И вот мы поехали в Сион. На высоко лежащей равнине он нашел площадку с заброшенными воротами в высокой стене. Словно в раме в них были видны очертания маленького городка с крепостью и кафедральным собором. Вокруг нас было море полевых цветов; в таком обилии и красоте я никогда их еще не видела. – Больше я в Мюзоте уже не была никогда. В 1924 году в Ролле я не поехала. Зато я сделала все возможное, чтобы побудить Рильке навестить меня в Рагаце, где я должна была пройти курс лечения. И я была рада, что мне это удалось, ибо тамошние ванны, кажется, подействовали на него благотворно. Тогда он как раз начал писать французские стихи. Они были восхитительны, хотя – вне голоса архангела, вне «древнейшего с моря гона». Поэтому на самом-то деле меня это немного опечалило, хотя я вполне могла это понять: великое творенье было завершено. Однако во всем я чувствовала странно звучащий минорный аккорд.

«Car tu sais, je m'en vais…»[77]

Когда я получила «Verger»[78], этот стих меня ужасно задел. (Вспоминаю прогулку, когда я сказала Рильке, что в слове «Verger» для меня есть что-то странное, таинственное. Он радостно согласился, ощущая это слово так же).

Но о новых больших работах он уже на заговаривал, как делал всегда, сколь я его помню. Ибо французские стихи он сам воспринимал лишь как изящную игру. Ах, бессознательно он уже знал, сколь далеко продвинулась стрелка его часов.

Когда мы были с ним в Рагаце, нам довелось испытать большую радость – послушать концерт Вальтера Кершбаумера, великого артиста, которым Рильке особенно восхищался.

1925-й год он снова провел в Париже, однако в его письмах я больше не находила ни впечатлений, ни образов, как это было раньше. Думаю, ему недоставало того одиночества, которого он страшился и которое все же любил. С другой стороны, он все-таки желал рассеянья, чтобы забыть про болезнь и про огромную слабость, которые все более им овладевали. Он повидался с м-м де Ноай, они нашли взаимоотклик на ту свою первую встречу. Весь мир был в высшей степени доброжелателен к нему, всецело доброжелателен! Это радовало его, однако он чувствовал себя изможденным; упрямый грипп прицепился к нему, он долго не мог прийти в норму. Ему хотелось уехать, но сил на это не было. Лишь много позднее, в сентябре, он решился поехать в Рагац, но нашел его опустевшим. Все его друзья разъехались, ведь и я уже не надеялась больше на его приезд.

Этот год во всех отношениях казался ему недобрым и угрожающим. Прежде всего он говорил о своих депрессиях, о «тревожном недомогании, всё более закрепляющемся в его теле». Казалось, что у него нет больше сил писать чарующие письма, как то было в прежние годы. Моя римская родня доставляла ему радость, я тоже во время его долгого пребывания в санатории Валь-Мон старалась немножечко его рассеять, развеселить. Я знала, что он там в хороших руках, и все же догадывалась, что тоска его лишь возрастает. Как бы нам хотелось встретиться в Риме, но Валь-Мон прочно его удерживал. Он вынужден был провести там много месяцев, чтобы пройти полный интенсивный курс лечения.

Весной он написал, что ему кажется, что он не в силах сделать и малейшего шажочка из того «недоброго круга», в котором он чувствует себя заключенным и зачарованным. Чрезмерное одиночество в Мюзоте его несколько угнетало. Если бы он знал, что я приеду, то возвращение в любимый Валлис было бы для него много более легким. К сожалению, я не смогла последовать за его желанием, и тогда он попросил меня не отказываться от Рагаца, где он непременно хочет со мной повидаться. Однако едва я туда прибыла, как начались разочарования и проблемы. Его приезд задерживался, я чувствовала себя очень больной и слегла с бронхитом. Когда он наконец приехал, я была еще в довольно плачевном состоянии, должна была беречься и не могла разговаривать. Так вот всё сошлось, чтобы осложнить нашу встречу, которой суждено было стать последней!..

Несмотря на это, виделись мы столько, сколько было возможно, все эти дни мы были почти постоянно вместе. Таким вот образом я в последний раз наслаждалась присутствием волшебника, могла слушать его несравненную речь, ощущать его дружбу. Хотя о себе и о своем здоровье он говорил с глубоким унынием, все же я должна признаться, что то, как он выглядел, позволяло мне надеяться на полное его выздоровление.

Рильке часто читал мне что-нибудь вслух, особенно памятно мне одно утро под громадными деревьями парка, где он так чудесно говорил о Дуино, а потом странным образом и о почерке нашей Терезины, по которому он сделал вывод, что «все они» были бы за то, чтобы Ду-ино был восстановлен. Вечером он рассказывал о «Корнете», которого написал, будучи совсем молодым человеком двадцати трех или двадцати четырех лет. Он был тогда в загородном доме и не мог уснуть. «Представьте, княгиня, – сказал он, – мы оба прислонились к открытому окну, ночь была в точности как эта, с яркой луной, с сильным ветром. Длинные узкие облака словно черные полосы стремительно проносились по блестящему лунному кругу. Я стоял у окна и рассматривал облака, которые, как и эти сейчас здесь, устремлялись прочь – их быстрый ритм и пробудил первые слова поэмы, которые я вышептал почти бессознательно: «Reiten, reiten, immer reiten…»,[79] а затем словно в опьяненье я начал писать и так писал всю ночь. К утру «Корнет» был готов». И закончил он с детской улыбкой, осветившей все его лицо: «Я был счастлив и горд как павлин, убежденный, что этот «Корнет» станет основанием моей славы. Однако вначале, разумеется, не нашлось издателя. Кто же мог принять всерьез незнакомого молодого человека с его сумасшедшей историей? И все же случилось невероятное. Один друг моей юности прочел «Корнета», пришел в восторг и издал; однако не было продано даже пятидесяти экземпляров».

В исполнении Рильке я чаще всего слышала именно это его произведение. Читал он его очень просто, деликатно помечая ритм, временами словно в сновиденьи…

К моему величайшему сожалению, врач рекомендовал мне подыскать более высокогорное место, и я вынуждена была решиться на отъезд. Рильке захотел проводить меня на вокзал, я попросила его этого не делать. Но когда ранним утром вышла в холл отеля, дорогой Serafico был уже там наготове. Он был весьма озабочен холодной погодой