Не менее сильным было и ощущение, будто небо превратилось в бездонную пропасть, куда может навеки кануть само мироздание. Слышал я от людей, что, если долго смотреть на звезды, многих охватывает неодолимый ужас: такое-де чувство, точно тебя уносит куда-то вдаль. Мой собственный страх – признаюсь, мне тоже сделалось страшно – был порожден не столько далекими солнцами, сколько зияющей пустотой, и порой достигал такой силы, что я невольно вцеплялся в скалу замерзшими пальцами, нисколько не сомневаясь, что вот-вот свалюсь с Урд. Подобное в той или иной мере наверняка знакомо каждому, поскольку на свете, как говорят, нет столь мягкого климата, чтоб люди довольствовались спальнями без крыш.

Чуть выше я уже рассказывал, как пробудился, думая, будто Гефор (должно быть, оттого, что после разговора с Доркас я то и дело вспоминал о нем) смотрит мне прямо в лицо, однако, открыв глаза, обнаружил, что от его лица не осталось ни единой черты, кроме двух ярких звезд, сияющих надо мною сами по себе. Примерно то же произошло со мной, когда я принялся за поиски созвездий, названия коих нередко встречал в книгах, но в какой части неба какое из них находится, представлял себе весьма приблизительно. Поначалу звезды казались бессмысленной, беспорядочной россыпью огоньков, пусть даже красивых, точно искры, вьющиеся над костром. Но вскоре я, разумеется, заметил, что один из них ярче других, и цвет их отнюдь не одинаков. Долгое время смотрел я на них и вдруг различил в вышине очертания перития, да так явственно, будто все тело сего крылатого создания припорошено алмазной пылью. Спустя еще миг силуэт исчез, но вскоре вновь возник в небе, окруженный множеством других образов, порой соответствующих знакомым созвездиям, порой же, боюсь, всего-навсего плодов моей собственной фантазии. Лучше всех была видна амфисбена, змея о двух головах – на шее и на кончике хвоста.

При виде всех этих небесных созданий я был до глубины души поражен их красотой. Однако вскоре (буквально пару вдохов спустя) они сделались различимы столь явственно, что мне уже не удавалось избавиться от них никакими усилиями воли, и тут я испугался их не меньше, чем перспективы падения в полночную бездну, над коей мерцали их контуры, но то был отнюдь не обычный физический, инстинктивный страх, подобный всем остальным, нет, – скорее меня обуял некий философского толка ужас при мысли о бескрайних просторах космоса, на коих пылающими солнцами нарисованы грубые изображения зверей и сказочных чудищ.

С головою накрывшись полой плаща (что вынужден был сделать, дабы не повредиться рассудком), я погрузился в размышления о мирах, вращающихся вокруг этих солнц. Об их существовании известно каждому: многие – всего-навсего бесконечные каменные равнины, другие же – сферы, сплошь покрытые льдом либо усыпанными золою холмами, среди которых текут к горизонту реки огненной лавы (именно такой обычно воображают себе Преисподнюю), но среди них немало и тех, что более-менее пригодны для жизни, населенных существами, происходящими от человека или, по крайней мере, не слишком разительно отличающимися от нас. Первым делом на ум пришли мысли о зеленом небе, синей траве и прочей примитивной детской экзотике, лезущей в голову всякого, стоит лишь вспомнить об иных, не похожих на Урд мирах. Однако со временем сии ребяческие идеи мне наскучили, и я перешел от них к раздумьям о социумах и образах мышления, ничем не похожих на наши, о мирах, где все люди, зная, что произошли от единственной пары поселенцев, почитают друг друга за братьев и сестер; о мирах, где нет иной валюты, кроме уважения окружающих, и каждый трудится ради того, чтоб быть достойным родства с неким спасителем или спасительницей всего сообщества; о мирах, где долгие войны между людьми и зверями благополучно завершены. За этими мыслями последовала еще сотня, а то и более, новых: к примеру, как вершить правосудие, если все любят друг друга? А может ли нищий, не имеющий за душой ничего, кроме принадлежности к роду людскому, вымолить толику уважения? А во что одеваются и обуваются, чем кормятся те, у кого не в обычае лишать жизни животных, наделенных чувствами, а то и зачатками разума?

Еще мальчишкой, впервые осознав, что изумрудно-зеленый диск луны на самом деле есть нечто вроде острова, парящего в небе, а цвет ему сообщают невообразимо древние, посаженные в дни юности Человечества леса, я сразу же захотел когда-нибудь побывать там, а после, узнав о существовании всех прочих миров во вселенной, начал мечтать и о них. А после (наверное, то было неотъемлемой частью взросления) с мечтами сими пришлось распроститься: как выяснилось, покинуть Урд когда-либо удавалось лишь людям, чье положение в обществе казалось мне недостижимо высоким.

Теперь же те детские и, мало этого, с течением лет становившиеся все более нелепыми (ведь маленьким, во времена ученичества, я, безусловно, имел куда больше шансов отправиться к звездам, чем сейчас, превратившись в затравленного изгоя), мечты затеплились в сердце снова, разгорелись сильней, жарче прежнего, ибо за время, минувшее с тех пор, я понял, сколь глупо ограничивать желаемое возможным. Уж теперь-то я твердо решил: отправлюсь туда непременно. Всю оставшуюся жизнь, глаз не смыкая, возможности буду ждать и не упущу ни одной, пусть даже самой ничтожной. В конце концов, однажды мне уже случилось оказаться совсем одному рядом с зеркалами Отца Инире, и в тот момент Иона, проявив много больше мудрости, чем я, без колебаний нырнул в волны фотонов, но… Кто сказал, что мне не представится нового случая?

С этой мыслью я, исполнившийся решимости снова поднять взгляд к звездам, сдернул с головы плащ и обнаружил, что озаренные солнцем короны гор утратили все величие. Лики титанов, возвышавшиеся надо мной, обернулись всего-навсего усталыми лицами покойных властителей Урд, источенными временем так, что и щеки, и скулы их давно осыпались лавинами в пропасти.

Поднявшись на ноги, я от души потянулся. Дело было яснее ясного: провести еще день, как вчерашний, без пищи я не смогу и уж тем более не смогу провести еще одну ночь, как минувшую, укрывшись только плащом. Посему все еще не осмеливающийся спускаться в обитаемые долины, я свернул к высокогорному лесу, раскинувшемуся подо мною на нижних склонах.

Добраться до леса удалось лишь к концу утра. Съехав со склона и остановившись среди его передовых дозоров, зарослей карликовых берез, я обнаружил, что склон здесь гораздо круче, чем выглядел издали, однако ближе к середине леса становится несколько ровнее, а значит, и скудные почвы там слегка плодороднее. Достигавшие значительной высоты деревья теснились так близко друг к дружке, что промежутки, отделявшие ствол от ствола, вряд ли превосходили шириной сами стволы. Конечно же, лес этот нисколько не походил на пышные широколиственные леса, оставшиеся далеко позади, на южных берегах Кефиса. Прямые высокие стволы мохнатых сосен и кедров при всей своей мощи и высоте клонились прочь от тени ближайшей горы, а на неровной коре по крайней мере каждого четвертого явственно проступали шрамы – следы множества ран, полученных в нескончаемых войнах с ветром и молниями.

Шел я сюда в надежде отыскать лесорубов либо охотников, дабы воспользоваться тем самым пресловутым гостеприимством, каковое любой из них (согласно наивным поверьям жителей больших городов) почитает долгом оказывать всякому встреченному в глуши незнакомцу. Увы, надежды мои оправдываться все никак не желали. Снова и снова я останавливался, прислушивался, не донесется ли издали звон топора либо собачий лай. Однако вокруг было тихо, и, мало этого, деревьев, по всему судя, никто никогда не рубил, хотя строевого леса здесь имелось в избытке.