– Я честно не знаю! Просто однажды слышала, как бабушка… как она…

– Хорошо, – милосердно согласился человек-рыба, прикрывая глаза. – Тогда давай про бабушку.

Ну про бабушку Юленька могла говорить много. И долго. Вот только вряд ли он поверит – уж больно странным получится рассказ.

Магда зло пнула дверь, понимая, что действие это – лишь выражение гнева и, что гораздо хуже, беспомощности. Дверь даже не шелохнулось, а старый замок ехидно поблескивал остатками лака, словно издевался.

– Открывай! Слышишь? Я сейчас ментов вызову! – удар кулаком по косяку и тонкая щепа, вонзившаяся в кожу. Давно уже она не позволяла себе потерять равновесие, забыться и забыть, кто она теперь. И острая боль, и капелька крови, кругленькая, нарядная даже, окончательно вывела из себя.

– Слушай ты, урод! – Магда кричала, не беспокоясь уже, что увидят и запомнят. Плевать, ведь рухнуло, почти все рухнуло. – Я знаю, что ты там, знаю…

За дверью завозилось, заскрипело, грохнуло и покатилось.

– Так вот, если сейчас же не откроешь, я уйду. Навсегда уйду. И оставлю тебя подыхать в том дерьме, в которое ты вляпался. Ну что?

– Магдочка… – сиплый голос, раздавшийся из-за двери, сочился медом. – Магдочка, не сердись… не сердись, я сейчас. Я уже, я только…

– Открывай, урод несчастный!

Открыл, вернее приоткрыл, надеясь, верно, избежать разговора. Но один хороший пинок, и подобие человека отлетело на кучу тряпья.

– Магда, ну что ты… – он, скатившись с кучи, встал на четвереньки, выгнув дугой тощую спину, прикрытую грязной майкой. – Злая такая.

– Где ты был? – Магда закрыла дверь и повернула ключ в замке. – Ты где был, я спрашиваю?

– Когда? – Он все-таки поднялся, сгорбился, обняв себя руками, уставился непонимающе, улыбнулся, как когда-то…

Когда-то она глотку готова была перегрызть из-за этой улыбки. И теперь готова. Вот так бы и ухватила за тощую шею, сжала, тряхнула, чтобы запищал, заскулил о пощаде.

Нет, не сейчас, нужно взять себя в руки, нужно успокоиться.

– Сегодня где был? Ночью.

– Здесь. У меня голова болела. Нет, Магдочка, я не вру, я здесь был! Честно! Я даже…

– Ле-е-ха… – донеслось из комнаты ленивое. – Ты с кем базаришь?

– Заткнись!

– Кто это там у тебя?

Он сделал было попытку заслонить проход, но Магда с легкостью его оттолкнула. Магда кипела яростью, застарелой, бесполезной ревностью, отвращением к себе такой, не способной окончательно сбежать от прошлого, и растерянностью в предчувствии ответа.

– Ой, а ты кто? – девица сидела на раскладушке и зевала. Была она обыкновенна: слегка потаскана, слегка пьяна, слегка нагла. Попыталась встать, выпятила грудь, а с нею и живот, в отличие от груди мягкий, ровной формы, плавно стекающий складочками на бедра.

– Это ты кто такая?

– Н-надя! Магдочка, не злись, это Надя. Наденька…

Всклоченные волосы со светлыми концами и черными корнями, на которых пыльцой лежала перхоть, растекшиеся тени и вялые, капризные губы. Наденька, значит… он и раньше всех ласково называл: Оленька, Катенька, Машенька… а теперь Наденька.

Сволочь. Оба сволочи.

– Я, кажется, говорила, чтоб ты никого сюда не водил? Говорила?

– Магдочка, не злись! – молитвенно сложенные руки, дрожащий голос, бездна раскаяния в глазах. – Мы вчера вечером познакомились. Наденьке негде было переночевать, и я подумал… Магдочка, не злись.

…Магдочка, не злись, она ничего для меня не значит! Всего-навсего эпизод, натура такая… Магдочка, ты же понимаешь – я только тебя люблю! Тебя одну!

…Магдочка, не злись, ты должна понять, что они – люди серьезные, что нельзя шутить… Магдочка, пожалуйста, ты не можешь вот просто взять и бросить меня!

…Магдочка, не злись, я ведь не нарочно… да, я понимаю, но… помоги, пожалуйста!

И помогла, и нырнула в кучу чужого дерьма, и только когда чуть не захлебнулась, начала понимать хоть что-то.

Червовый король, дальняя дорога и дом казенный.

– Да кто она такая! Кто? – взвизгнула Наденька. – Кто она тебе?

– Она… она…

– Жена, – неожиданно для себя ответила Магда.

– Ах ты сволочь! – Наденька вывалилась из раскладушки и с воплями бросилась на Лешку, вцепилась в остатки волос, заверещала, заорала матерно: – Жена! Жена ему! А сам говорил!

– Наденька… пожалуйста, Наденька… не злись!

Магда отступила к двери, кажется, здесь все понятно, кажется, в этой жизни ничего-то не меняется.

Выбравшись из квартиры, она сбежала по лестнице, нарочно зло хлопнула дверью и замерла, прижавшись к грязной стене. Сердце колотилось, в голове шумело, а во рту возник привкус мыла.

…Дрянная девчонка! Будешь говорить такое? Будешь? Жри вот, на вот! – пальцы лезут в рот, запихивая склизкий кусок. – Рот тебе вымою! А еще услышу – так и наждачкой! Напильником!

Кусок проскальзывает в горло, на миг перекрывая дыхание, и Магду выворачивает прямо на ковер в ванной, на халат старухи, которая врет всем, будто она – мать Магды. Неправда, она не может быть матерью, потому что сволочь.

Магде шесть, и она уже крепко усвоила, что вокруг все – сволочи. И псы.

Она очнулась там же, у подъезда, разбуженная резким хлопком двери и презрительным:

– Такая молодая, а уже нажралась… – черные туфли с глянцевыми красными пряжками и кривоватые черные собачьи лапы с глянцевыми же, точно наманикюренными коготками. – Идем, Тошечка… идем…

Собак Магда ненавидела.

Она еще немного полежала, шевеля пальцами рук, с облегчением убеждаясь, что немота тела проходит, сменяясь знакомыми мурашками, а те, в свою очередь, скоро перерастут в судорогу. Будет больно, но потом Магда сумеет встать и убраться отсюда. Пока же… пока пусть считают ее пьяной, лишь бы не трогали, лишь бы позволили еще немного спокойствия.

Первый приступ после того, который с мылом, случился с ней в школе, во втором классе, когда конопатый, вечно всклоченный и злой Витька Залевин отобрал портфель. Почти новый, только-только подаренный соседкой портфель, который казался Магде самой замечательной вещью в мире. А Залевин отнял и, подбежав к окну, вышвырнул.

Вот тогда у Магды и вырвалось то плохое слово, а следом появился знакомый мыльный привкус, в глазах поплыли круги, разноцветные, сине-желтые, цвета ткани, из которой был сшит ранец… и красные, как поля на тетрадках.

Очнулась она в больнице. Единственное, что осталось в памяти, – вкус мыла, круги и всеобъемлющая, сжигающая, корежащая злость, которой непременно нужно дать выход. И еще жалость, что Залевин слишком далеко и дотянуться не выйдет.