позже, чем через 125 лет по достижении этого возраста, и он сказал, ага, и тут же убил больную старуху в гамаке, задушил ремешком от золотой шпоры, без боли, без стона, как опытный палач, хотя никакого опыта не имел, она была единственным существом за все мирные и военные времена, единственным существом среди всех людей и животных, которого он удостоил чести пасть от его руки, бедная женщина. Воспоминания о знаменательных случаях собственного бесчестия не тревожили его совесть осенними ночами, напротив, они служили ему назидательными притчами о том, как должно было случиться, да не случилось, особенно когда Мануэла Санчес испарилась во мраке затмения и он желал вновь с головой окунуться в собственное варварство, чтобы вырвать корень ярости, корежившей его нутро, ложился в гамак под звенящим тамариндовым ветром и думал о Мануэле Санчес со злостью, не дававшей ему уснуть, пока все сухопутные, морские и воздушные силы напрасно искали ее везде, даже в неведомых пределах селитряных пустынь, куда ты запропастилась, спрашивал он себя, где ты надеешься спрятаться, где моя рука не настигнет тебя, чтоб ты знала, кто тут главный, шляпа на груди сотрясалась от порывов сердца, он упивался гневом и не слушал мать, допытывавшуюся, почему ты ни слова не говоришь со дня затмения, почему уставился куда-то в себя, но он не отвечал, она сбежала, черт, мама, волочил свои сиротские ступни и исходил каплями желчи, и гордость его была уязвлена, и горечь его была необратима, вся эта хрень со мной творится, потому что размяк, потому что я больше не хозяин своей судьбы, потому что вошел в дом к этой потаскушке с разрешения ее матери, а не так, как проник на прохладную и тихую асьенду Франсиски Линеро в местечке Сантос-Игеронес, когда еще он самолично, а не Патрисио Арагонес показывал видимое лицо власти, проник, даже не притронувшись к дверным молоткам в угоду своей прихоти, под бой часов с маятником, ровно в одиннадцать, и я с террасы во дворе заслышала звяканье золотой шпоры и поняла, эти властные шаги – словно по кирпичному полу били колотушкой – могут быть только его шагами, я почувствовала его в полный рост, прежде чем он появился в двери на террасу, где выпь в кустиках золотой герани выкликала одиннадцатый час, и пела иволга, сбитая с толку едким ароматом развешанных под козырьком крыши банановых гроздей, и свет злосчастного августовского вторника нежил то новую поросль банановых листьев, то тушу молодого оленя, которого мой муж Понсио Даса подстрелил на рассвете и подвесил за ноги, чтобы кровь стекала, подле связок бананов с чернеющими шкурками, он был крупнее и сумрачнее, чем во сне, сапоги заляпаны глиной, куртка цвета хаки взмокла от пота, никакого оружия за поясом, только за спиной тень босого индейца, тот стоял неподвижно и держал руку на рукоятке мачете, я увидела неотвратимые глаза, сонную девичью руку, которая оторвала банан от ближайшей грозди, и он с жадностью съел его, а потом еще один, и еще, жадно пережевывая, весь рот ходил ходуном, сотрясался, как топь, и чавкал, а он не сводил глаз с соблазнительной Франсиски Линеро, и она смотрела на него и не знала, что делать, в своей новобрачной стыдливости, ибо он пришел утолить свою прихоть, и не было над ним никакой власти, способной помешать, я едва слышала испуганное дыхание моего мужа, он сел рядом, мы взялись за руки и застыли, как на открытке, и наши сердца заполошно бились в унисон под цепким взглядом непостижимого старца, который так и стоял в двух шагах от двери, поедал банан за бананом и швырял кожуру через плечо и ни разу не сморгнул за все время, пока смотрел на меня, и только оборвав гроздь целиком, когда рядом с тушей оленя осталась одна голая завязь, сделал знак босому индейцу и велел Понсио Дасе отойти на минутку с моим кумом, вон с этим, у которого мачете, у него к тебе дельце, и, умирая от страха, я все же сохраняла ясность рассудка и понимала, мое единственное спасение – позволить ему сделать со мной все, что он хочет, прямо здесь, на обеденном столе, более того, я помогла ему найти меня в кружевном ворохе юбок, обмерев от его аммиачного смрада, он одним махом разодрал на мне трусы и искал пальцами не там, где надо, а я, оцепенев, думала, силы небесные, какой стыд, как не вовремя, потому что за все утро не успела помыться, занималась оленем, как бы то ни было, он настоял на своей прихоти после долгих месяцев осады, но поспешно и неумело, как будто был куда старше, чем казалось, или же куда младше, он так волновался, что я почти не заметила, когда он худо-бедно завершил начатое, а потом залился слезами, похожими на горячую мочу, слезами одинокого взрослого сироты, и плакал с таким глубоким огорчением, что мне стало жаль не только его, но и всех мужчин в мире, и я начала поглаживать его по голове подушечками пальцев и приговаривать, да будет вам, генерал, жизнь – штука долгая, а тем временем человек с мачете увел Понсио Дасу вглубь банановых рощ и изрезал на такие тонкие ломтики, что собрать тело, растащенное свиньями, не удалось, бедолага, но иначе было никак, сказал он, а то остался бы заклятый враг на всю жизнь. Такие картины прежней власти долетали до него издалека и усугубляли горечь при мысли, что теперь ядреный рассол его силы развели, сделали безобидной водичкой, и даже дурное воздействие затмения он не способен перебороть, его накрывало волной черной желчи за игрой в домино, перед невозмутимым генералом Родриго де Агиларом, единственным военным, которому он доверял с тех пор, как подагра остекленила суставы ангела с мачете, хотя иногда задавался вопросом, уж не кроется ли причина всех несчастий в том, что столько доверия и столько полномочий досталось одному-единственному человеку, уж не мой ли кум, с которым всю жизнь дружим, охолостил его, снял с него шкуру местечкового вожака и превратил в дворцового инвалида, не способного задумать приказ, который не выполнили бы заранее, завел порочный обычай показывать на публике чужое лицо, когда босоногого индейца за глаза хватало, чтобы махать мачете и прорубать ему дорогу через любую толпу с криком, расступись, сволочи, начальник идет, даром что в чащобе оваций было не отличить добрых патриотов родины от бандитов, да мы тогда еще и не знали, что хуже всех те, кто