В конце октября — начале ноября группу перевели в Чебоксарское училище, где готовили разведчиков. Сначала поселили в Доме правительства, потом перевели на аэродром в Толиково. Там мы и налет увеличили, и навыки ориентировки отточили. Нам, например, давали изучить маршрут, а потом пролететь по нему без карт. В апреле 1943-го нас выпустили, присвоив звание «младший лейтенант». Отправили в Алатырь, где формировались ночные бомбардировочные полки. Я попал в 392-й АПНБ в эскадрилью к капитану, а затем майору Баранникову. На фронт мы прилетели, когда уже заканчивалась Белгородско-Харьковская операция. Вот там я получил свой первый орден Красной Звезды. Обнаружил группу танков, поджег ее, прилетел, доложил, и ее уже потом добили. Все, кто тогда летал, ордена получили. Какое впечатление от боевых вылетов? Ощущение, наверное, как у охотника, идущего на медведя с рогатиной. Мы не защищены ни от пуль, ни от осколков…

Летчиком у меня был младший лейтенант Ванечка Некеров. Мне тогда было 22 года, а ему 19 лет. Фактически командиром экипажа был я. Да и всю дорогу я был командиром экипажа. Хотя всегда говорили: «Экипаж летчика…» Ну что он мог, пацан? И потом, я же сам вожу машину. Я же окончил аэроклуб на У-2. Кто поражает противника? Штурман. Он и ведет, и дает команды вправо, влево, высоту, курс командиру так называемому.

Первые вылеты делали в район Мерефы, моего родного дома. Посмотрел на свой дом — цел, не сгорел, значит, там есть жизнь. Мне потом отпуск дали, три дня. Съездил домой, навестил мать и сестру. Отец в это время уехал. Они рассказали, что их чуть не расстреляли в последний день перед освобождением. Один какой-то младший эссэсовский командир поставил их к стенке. А их постоялец был снабженец, офицер, но вовремя пришел, как гаркнет: «Вы что делаете!» И не дал их расстрелять.

В этих первых вылетах я в лесу разбомбил склад. Не знаю, что это за склад был, но взрыв был хороший, и возник большой пожар. Надо сказать, что через несколько дней после прибытия, полк по дурости потерял десять самолетов за одну ночь. Был приказ фотографировать результаты бомбометания. И вот готовили один самолет, подвешивали ФОТАБы. Инженер полка был педант, выстроил в две шеренги самолеты, хотя их надо рассредоточивать. Каким-то образом слетела ветрянка со взрывателя, а поскольку в бомбе взрыватель не ударного, а замедленного действия, она взорвалась. Начали гореть самолеты, и эскадрилью как корова языком слизала. Инженер убежал в поле и залез в скелет погибшей лошади, потом еле его оттуда вытащили. И смех и грех… Наказали оружейника, дали ему штрафную.

Пошли через Украину. Много приходилось делать вылетов на разведку, поскольку наш экипаж был одним из самых подготовленных. Однажды пришли сведения, что в Варваровке находится немецкий штаб. А погода плохая! Кого посылать? Макарова. Вел самолет по расчету времени и вышел точно туда, куда надо. Они не предполагали, что их будут бомбить, был включен свет, и я хорошенько там поработал, за что получил от командующего благодарность.

Очень тяжелые вылеты были на Смелу — крупный железнодорожный узел. Я, как разведчик, шел впереди. Подлетаем к Смеле. «Старшина» (самый мощный прожектор) засветил — и стенка огня. Мы свернули: обойдем. Подождем, пока им не надоест. Отлетели, возвращаемся — такой же огонь. Я начал стрелять по прожекторам и зениткам из пулеметов. По моему примеру стали стрелять остальные самолеты эскадрильи. Прожектора погасли, и мы друг на друга полезли. Отбомбились очень хорошо — такие взрывы были, что не приведи господи. Я все боялся столкнуться с другими самолетами. И все-таки два самолета столкнулись…

Во время Корсунь-Шевченковской операции нашу эскадрилью послали на разведку днем. Нужно было выяснить расположение немецкой танковой группировки. Шли фронтом, чтобы захватить как можно большую площадь. Погода была плохая. Облачность метров на 400. Перелетали линию фронта, а облачность поднялась, и мы оказались на виду. Взлетели «мессершмиты»… Назад прилетело только два экипажа. Причем на посадке у нас отвалилось крыло.

Самолеты мы получили только к лету 1944 года. До этого летали, но как подменный экипаж — своей машины у нас не было. Ясско-Кишиневскую операцию мы начинали с аэродрома возле Окницы. Ближе к Яссам у нас был аэродром подскока, с которого мы летали, вели разведку с попутным бомбометанием. Наш экипаж нашел фронтовые склады и получил разрешение на их бомбометание. Взяли вместо бомб 6 кассет с КС. Бомбили с 2200, так там рвалось так, что нас из стороны в сторону швыряло. За этот вылет мы были представлены к ордену Отечественной войны II степени.

А дальше было проще, особенно нас не колотили, но потери, конечно, были. И гибли не только в бою, а и по дурости. То нашли противотанковую мину. Повесили на дерево и стали по ней стрелять. Во взрыватель никак не попадут, пока метров на пятнадцать не подошли. Тут она и рванула. Оторвало стрелку три пальца. Калекой поехал домой. В Венгрии стояли на берегу речушки, шириной метров двадцать. Вода прозрачная, рыбки там плавают. Наши технари решили глушить.

Нашли немецкую цементную 200-килограммовую бомбу. Вмонтировали взрыватель с замедлением. Четыре человека сели в лодку, втащили эту бомбу и выплыли на середину. Вытащили чеку, стали ее бросать; лодка перевернулась, бомба пошла на дно, а они рванули к берегу вплавь. Доплыть они не успели. Их взрывом, как лягушек, метров на пятнадцать из воды выкинуло. Все живы, но получили взыскания. У нас старались не отправлять в штрафные. Во-первых, все специалисты, прошли войну. Зачем человека отправлять в штрафбат?

— Как относились к боевым потерям?

— Мы никогда не видели погибших. Только тех, кто по дурости… А если не вернулся… У нас не было ни одного случая, чтобы полетел, не вернулся, а через некоторое время появился. Если пропал экипаж — значит, погиб. Очень переживали. Родителям отсылали помощь, личные вещи.

Я все чаще летал не со своим экипажем, а с заместителем командира полка по политчасти майором Щербаковым. Он ни с кем не летал, только со мной. Хороший был летчик. У него была жена писарем в штабе, а потом она ушла к командиру части майору Иларионову, которого мы звали Иван Грозный. Почему? Он не летал, а только отдавал приказы. За войну он, может, десяток вылетов сделал, и все, а замполит был летающим…

Румыны сдались быстро. В конце года стали работать по Будапешту и другим населенным пунктам. Под Будапештом нас сбили. Мы вели разведку дороги Будапешт — Эстергом… Нас поймали прожектора и как начали нас лупить. Снаряд попал в мотор, и он разлетелся. Самолет стал кобрировать. Мы вдвоем его еле удерживали. Упали на нейтральную полосу. Мы были без сознания. Нас вытащили к своим. Причем нас даже не ранило. Я только ударился подбородком обо что-то и содрал кожу — до сих пор шрам остался. Вообще за войну меня только один раз ранило. Недалеко взорвался крупнокалиберный снаряд, и осколок прошел над ключицей, поцарапав ее. Это ранение даже не зарегистрировали. Комиссар говорит: «Тебя спишут, а с кем я летать буду?!» У нас в санчасти был замечательный хирург. Обработали рану сульфидином, зашили, и через месяц ничего не было.

— Как выполнялось бомбометание?

— В правой плоскости был вырез, стояли стрелки и градуированная шкала. Я никогда этим прицелом не пользовался. Я чувствовал и ни разу не промахивался. Тактика была примерно такая: мы старались заходить против ветра, с тем чтобы уходить по ветру. К тому же при этом угловой снос минимальный. Прибираем газ, но не сильно. Особенно зимой, потому что двигатель мог остыть и остановиться. Скорость постоянная, а высота меняется, но все равно прицельный угол один и тот же. Сделал расчеты и, когда почувствовал, что пора, — бросал бомбы. Если цель длинная и узкая — колонна или эшелон, то бросали серию бомб под тридцать градусов к цели. Немножко раньше первую, потом вторую, третью. Попадали. Фотоконтроль подтверждал.