Спор Геродота с земляками касается не существования богов как такового (мира без этих Высших Существ наш грек, возможно, не смог бы представить), а того, кто у кого позаимствовал их имена и изображения. Греки говорили, что их боги — часть их родного мира и из него они берут свое начало, тогда как Геродот старается доказать, что весь свой пантеон, по крайней мере большую его часть, греки взяли у египтян.

Здесь, дабы усилить свои позиции, он прибегает к аргументу, который считает неотразимым, к аргументу времени, старшинства, возраста. Он спрашивает: какая из культур старше, греческая или египетская? И тут же рассказывает: Когда однажды писатель Гекатей во время своего пребывания в Фивах перечислил свою родословную в пятнадцать поколений, а его родоначальник, шестнадцатый предок, по его словам, был богом, тогда жрецы фиванского храма Зевса поступили с ним так же, как и со мной, хотя я не рассказывал им своей родословной. Они привели меня в огромное святилище и показали ряд колоссальных деревянных статуй<…> в количестве триста сорок пять (пояснение: Гекатей — грек, а каждый египетский колосс символизирует одно поколение). Вот и смотрите, греки, кажется, говорит Геродот: наша родословная насчитывает только пятнадцать поколений, а у египтян — аж триста сорок пять. Ну и кто же от кого позаимствовал богов, если не мы от египтян, которые гораздо старше нас? И для того, чтобы рельефней показать своим соплеменникам пропасть исторического времени, разделяющую два эти народа, он уточняет: ведь триста человеческих поколений означает десять тысяч лет, считая по три поколения на сто лет. И приводит мнение египетских жрецов, что за это время не появилось ни одного нового бога в человеческом обличье. А значит, делает вывод Геродот, те боги, которых мы считаем нашими, существовали в Египте уже более десяти тысяч лет!

Однако если признать, что Геродот прав и что не только боги, но и вся культура пришли в Грецию (то есть в Европу) из Египта (то есть из Африки), тогда можно выдвинуть тезис о неевропейских корнях европейской культуры (вокруг этого вопроса идет дискуссия вот уже две с половиной тысячи лет, и в этом споре много идеологии и эмоций). Вместо того чтобы выходить на это страшное минное поле, обратим внимание на одно обстоятельство: в мире Геродота, где сосуществуют множество культур и цивилизаций, отношения между ними очень разные. Мы можем наблюдать случаи, когда одна цивилизация находится в конфликте с другой, но есть и такие цивилизации, между которыми поддерживаются обмен и взаимообогащающие заимствования. Более того, есть цивилизации, которые некогда противостояли друг другу, боролись друг с другом, а теперь сотрудничают, чтобы завтра, возможно, снова встретиться на тропе войны. Словом, для Геродота многокультурность мира является живой, пульсирующей тканью, в которой нет ничего от века данного и определенного, напротив: она находится в состоянии беспрестанных изменений, создает новые отношения и контексты.

В 1960 году я впервые увидел Нил. Сначала вечером, когда самолет шел на посадку в Каире. Сверху река напоминала в этот момент блестящий разветвленный черный ствол, увешанный гирляндами уличных фонарей и светлыми розетками площадей большого и оживленного города.

В те времена Каир был центром национально-освободительного движения Третьего мира: здесь жили множество людей, которые завтра станут президентами новых государств, здесь находились штаб-квартиры различных антиколониальных партий Азии и Африки.

Кроме того, Каир — столица образованной два года назад Объединенной Арабской Республики (объединившей Египет и Сирию), президент которой — сорокадвухлетний полковник Гамаль Абдель Насер, рослый, монументального телосложения египтянин, личность властная и харизматичная. В 1952 году Насер, которому было тогда тридцать четыре, встал во главе военного переворота, свергнувшего короля Фарука, а сам четырьмя годами позже, уже в звании президента, возглавил Египет. Долгое время существовала сильная внутренняя оппозиция: с одной стороны против него боролись коммунисты, с другой — «Братья мусульмане», заговорщическая организация исламских фундаменталистов и террористов. Насер сдерживал их при помощи многочисленной полиции.

Я встал утром, чтобы пойти в центр города, а это путь неблизкий. Я остановился в гостинице в районе Замалик, довольно зажиточном, построенном когда-то в основном для иностранцев, но теперь там жили самые разные люди. Я знал, что мой оставленный в гостинице чемодан непременно перероют, а потому решил взять с собой пустую бутылку из-под чешского пива «Пильзнер» и выбросить ее по дороге (в то время Насер, ревностный мусульманин, проводил антиалкогольную кампанию). Бутылку, чтобы ее не было видно, я положил в серый бумажный пакет и вышел с ним на улицу. Несмотря на раннее утро, уже становилось душно и жарко.

Я огляделся в поисках урны. И встретился глазами с привратником, сидящим на табуретке у ворот, из которых я только что вышел. Он смотрел на меня. Э, подумал я, не стану выбрасывать, а то он потом проверит урну, найдет бутылку и донесет гостиничной полиции. Прошел немного дальше и увидел стоящий особняком пустой ящик. Я уже хотел бросить в него бутылку, когда заметил неподалеку двух мужчин в длинных белых галабеях. Они просто стояли и разговаривали, но, увидев меня, стали меня разглядывать. Нет, не мог я выбросить бутылку при них, наверняка заметили бы, к тому же ящик вовсе не был предназначен для мусора. Не задерживаясь я прошествовал далее, пока не увидел урну, но и здесь, неподалеку, перед воротами сидел араб и внимательно смотрел на меня. Нет, нет, сказал я себе, я не имею права рисковать, слишком уж подозрительно он смотрит. Вот так, с бутылкой в руке шел я как ни в чем не бывало.

Впереди лежал перекресток; в центре перекрестка стоял полицейский с жезлом и свистком, а на одном из углов сидел на табуретке какой-то человек и смотрел на меня. Я заметил, что он одноглазый, но этот единственный глаз всматривался в меня так упорно, так назойливо, что мне стало не по себе, я даже испугался: вдруг попросит показать, что у меня в пакете. Я прибавил шагу, лишь бы выйти из поля его зрения, и сделал это тем более охотно, что заметил урну. Но, к сожалению, неподалеку от урны, в тени чахлого деревца сидел пожилой мужчина, сидел и смотрел на меня.

Дальше улица делала поворот, но и за поворотом было все то же самое. Я нигде не мог выбросить бутылку, потому что, озираясь по сторонам, постоянно встречался глазами с чьим-то направленным на меня взором. По мостовой ехали машины, ослики тянули груженные товаром тележки, чопорно, словно на ходулях, шествовали верблюды, но все это происходило как бы на втором плане, на первом был я, шедший все время под чьим-то пристальным взором; люди стояли, сидели (чаще всего), проходили мимо, разговаривали, но все при этом смотрели, чем я занимаюсь. Моя нервозность росла, я все больше потел, мой пакет промок, и я боялся, что бутылка вылетит из него и разобьется о мостовую, привлекая и без того направленное на меня внимание улицы. Честное слово, я не знал, как быть дальше, а потому вернулся в гостиницу и спрятал бутылку в чемодан.

В следующий раз я вышел с ней ночью. Ночью было лучше. Я бросил ее в первую попавшуюся урну и с легким сердцем пошел спать.