Теперь самым трудным казался каждый сантиметр пути с открытой террасы до первой ступени лестницы — пути, составлявшего менее метра. А потом — геенна схождения вниз, на чужих ногах, тяжелых, парализованных, как будто вросших в камень ступеней.

Сторож открыл мне ворота, а какие-то дети — в этих переулках проводников лучше них не сыщешь — вывели меня к такси.

Я еще несколько дней прожил на Замалике. Ходил в город по той же самой улице и каждый раз встречал Ахмеда. Он стоял на том же самом месте, контролируя свой ареал.

И смотрел на меня пустыми глазами, как будто мы раньше никогда не встречались.

Думаю, я тоже смотрел на него пустыми глазами, как будто мы раньше никогда не встречались.

Хартум, Аба, 1960

По прилете в Хартум я взял такси и сказал водителю: «Отель “Виктория”». Но тот не говоря ни слова, без расспросов и объяснений привез меня в гостиницу «Гранд».

— У них так всегда, — объяснил встреченный здесь ливанец. — Если в Судан приезжает белый, значит, считают они, он наверняка англичанин, а если англичанин, то, само собой, должен жить в «Гранде». Не жалейте, «Гранд» хорошее место для встреч, вечером все сюда приходят.

Доставая из багажника мой чемодан, водитель другой рукой описал полукруг, показав на открывающийся передо мной вид, и гордо добавил: «Blue Nile!»[22]Я посмотрел на протекавшую внизу реку: серо-изумрудная, очень широкая и быстрая. Гостиничная терраса, длинная и затененная, как раз выходила на Нил, а от реки ее отделял широкий бульвар, вдоль которого росли старые раскидистые фиговые деревья.

В номере, куда привел меня портье, шумел укрепленный на потолке вентилятор, но его лопасти лишь перемешивали горячий как кипяток воздух. Жарко здесь, подумал я и решил выйти в город. Я не ведал, что творю, ибо стоило мне отойти от отеля на несколько сот метров, как я понял, что попал в западню. С неба лился жар, пригвождавший меня к асфальту. В голове застучало, дыхание перехватило. Я почувствовал, что не смогу идти дальше, и одновременно осознал, что мне не хватит сил вернуться в гостиницу. Меня охватила паника: казалось, если я хотя бы на мгновение не спрячусь в тень, солнце убьет меня. Я стал лихорадочно озираться и обнаружил, что во всей округе я — единственное движущееся существо, что вокруг меня все неживое, закупоренное, мертвое. Ни человека, ни животного.

Боже, что делать?

А солнце лупит по голове, словно кузнечный молот, я ощущаю его удары. До гостиницы слишком далеко, а поблизости ни строений, ни навеса, ни чего-нибудь еще, что могло бы спасти. Ближе всего оказалось манговое дерево, и я поплелся туда.

Добрел до ствола и сполз на землю, в тень. Тень в такие минуты становится чем-то абсолютно материальным, тело принимает ее так же жадно, как спекшиеся губы — глоток воды. Тень дает отдохновение, утоляет жажду.

После полудня тени вытягиваются, растут, начинают наползать одна на другую, а потом темнеют и наконец переходят в черноту: наступает вечер. Люди оживают, к ним возвращается желание жить, они приветствуют друг друга, разговаривают — довольные, что как-то удалось выстоять в этом катаклизме, то есть пережить очередной день, похожий на день в аду. В городе начинается движение, на проезжей части появляются автомобили, более людно становится в магазинах и барах.

В Хартуме я жду двух чешских журналистов, нам предстоит вместе поехать в Конго. Конго охвачено огнем гражданской войны. Я начинаю нервничать, потому что чехов, которые должны были прилететь из Каира, не видно. Ходить по раскаленному городу днем невозможно. В номере тоже трудно выдержать — слишком жарко. И на террасе долго не посидишь, потому что постоянно кто-нибудь подходит и задает вопросы: кто я такой, откуда родом, как меня зовут, зачем приехал, не собираюсь ли начать здесь дело, скажем, купить плантацию, а если нет, то куда я поеду дальше, один ли я, есть ли у меня семья, сколько у меня детей, чем они занимаются, бывал ли я в Судане раньше, как мне нравится Хартум, а Нил, а моя гостиница, а мой номер?

Вопросам несть числа. В первые дни я терпеливо отвечал. А как иначе: может быть, их задают из вежливого интереса, который здесь принято проявлять к иностранцам? А может быть, эти люди из полиции, а полицию лучше не злить. Спрашивающие появлялись, как правило, единственный раз, а потом приходили новые, одни передавали меня другим, словно эстафетную палочку.

Но двое — необыкновенно симпатичные молодые люди, они всегда ходили вместе — стали появляться чаще. Студенты, у них теперь много свободного времени, потому что глава правящей военной хунты, генерал Аббуд, закрыл их институт — гнездо беспорядков.

Но как-то раз они, оглядываясь по сторонам, попросили у меня несколько фунтов, на которые они купят гашиш и мы сможем съездить за город, в пустыню.

Как себя вести, получив подобное предложение?

Я гашиш никогда не курил; интересно, какие возникают ощущения? А вдруг они из полиции и хотят упрятать меня в каталажку, чтобы потом вытянуть деньги или депортировать? И это в самом начале моего путешествия, которое кажется таким привлекательным! Конечно, мне страшно, но я выбираю гашиш и даю им деньги.

Ранним вечером они приехали на обшарпанном открытом внедорожнике. У него только одна фара, но сильная, как аэродромный прожектор. Свет разгоняет тропическую тьму, непроницаемую, словно черная стена, которая на мгновение расступается, чтобы пропустить автомобиль, и сзади сразу смыкается вновь, так что если бы не подбрасывало на колдобинах, можно было бы подумать, что машина стоит на месте в закрытом помещении.

Мы ехали около часу, асфальт — надо сказать, жуткий, весь выщербленный — давно кончился, перед нами расстилалась пустынная дорога, кое-где по обочинам виднелись большие, будто вылитые из бронзы, каменные глыбы. Около одной из них мы круто повернули, еще немного проехали, и водитель резко затормозил. Начинался откос, а внизу отливал серебром подсвеченный луною Нил. Пейзаж был идеально минималистский: пустыня, река, луна, вобравшие в себя весь мир.

Один из суданцев достал из сумки плоскую, уже початую бутылку «Уайт Хорс», из которой каждому досталось по несколько глотков. Потом старательно свернул две толстые самокрутки, одну дал приятелю, а вторую мне. В пламени спички я увидел его проступившее из ночи темное лицо и блестящие глаза, уставившиеся на меня, как будто в задумчивости. Может, он дал мне отраву, подумал я; впрочем, не уверен, думал ли я тогда о возможной отраве или еще о чем-нибудь, ибо уже попал в иное измерение, в котором не имел веса, в котором ничто не имело веса и все находилось в движении. Это движение было нежным, мягким, волнообразным. Какое-то ласковое убаюкивание. Ничто не летело сломя голову, ничто не взрывалось. Все дышало спокойствием и тишиной. Все было приятным прикосновением. Все было сном.

Но самым необычным оказалось состояние невесомости. Не той неуклюже раскоряченной, которую демонстрируют космонавты, а какой-то ловкой, ладной, легкой невесомости.