Она наконец подняла глаза на Нину и увидела по ее лицу – нет и нет, такое ей в голову не приходило. Мать улыбнулась с наигранным лукавством, смахнула зефирные крошки с объемного бюста, встала: – Раз так, то – конечно. А как фамилия твоего Ромео, ты хоть знаешь?

– Соколовский, – сухо бросила Ксения, убирая со стола чайные чашки. – И да, у меня есть его номер телефона и адрес офиса. Он поделился со мной визиткой.

– Тогда все отлично, – мать погладила ее извиняющимся жестом по угловатому плечу. Они комично смотрелись вместе: тощий нескладный верзила и его стареющий Санчо Панса. Они плохо друг друга понимали. Но это ее мать. Другой у нее никогда не будет. Ксения неловко обняла ее здоровой рукой:

– Не волнуйся, мама. Я справлюсь с ремонтом. Я уже большая девочка.

– А что с рукой? – спросила мать, и Ксения поняла, что та имеет в виду: что с будущей профессией? Что с виолончелью, с деревянным идолом, которому отданы лучшие годы жизни? Что ни вопрос – то точное попадание в больное место. И ведь даже не старается – само выходит! Рассказать ли ей, как она просыпается по ночам в слезах, вспоминая своего страдивари, отданного обратно – пылиться в банковском сейфе? «Мы надеемся, когда вы снова возобновите вашу концертную деятельность… – сказал ей извиняющимся тоном страховщик. – Но сами понимаете, в создавшейся ситуации просто опасно держать такой инструмент дома». Или поведать, какой страх накатывает на нее при одной мысли, что больше – никогда? Никогда не притронется она внимательными пальцами к золотистому теплому дереву, к волшебным четырем струнам – ни тебе флажолета, ни тебе пиццикато…

– Поживем – увидим, – Ксюша пожала, как можно более независимо, плечами. – Ника зовет, пока не разработаю руку, в музыкальную школу. Это может быть забавно.

Мать уже открыла было рот, чтобы выдать очередной комментарий, но вместо этого лишь кивнула, с трудом застегнула на объемной груди дубленку.

Но перед самым выходом не выдержала:

– Будь осторожна, доченька.

Ксения улыбнулась в ответ, поцеловала пахнущую сладковатыми духами пухлую щеку в мелких морщинках и закрыла наконец за матерью дверь, а потом, прислонившись к ней спиной, закрыла глаза. Что-то мучило ее – то ли в словах родительницы, то ли после Машиного звонка. Что-то неясное. Шипящие звуки и шаги на лестнице, черный человек под дождем у канала и мать со своей глупой тревогой… Она прошла в комнату, открыла лежащий на кровати лэптоп и забила несколько слов в поисковике. Взяла в руки мобильный.

– Справочная.

– Я бы хотела навестить пациентку Соколовскую, первое травматологическое отделение. Она еще не выписалась?

– Как вы говорите? – на другом конце провода послышались легкие щелчки – это дама в справочном пролистывала на экране список пациентов.

– Со-ко-ловская, – Ксения ждала, ковыряя ногтем прореху на старых домашних джинсах.

– Таких нет, – наконец сказала дама.

– Может быть, в другом отделении? – сглотнула Ксения, чувствуя, как на нее наваливается обморочная тоска.

– Девушка, я только что проверила базу данных всей больницы. Таких у нас не лежит и не лежало. Ни сейчас, ни в последний месяц.

Есть три способа: первый – печатать, второй – выдавливать толстой иглой, третий – вырезать канавку резцом, наматывая на центр пахучую целлулоидную стружку. Первый – это к Ленинградскому заводу грампластинок на Цветочной, дом 11. Называется «Аккорд». А наш способ – третий. Говорят, началась эта система вполне официально, еще в военные годы – в окопах солдатам нужна была музыка, а обычные пластинки Юрьевой и Козина бились. Пришлось записывать на мягких гибких пластинах. После войны аппараты для записи, часто трофейные (немцы этим тоже баловались), развезли по домам…

Репертуар у нас поначалу был тоже еще довоенный, Торгсиновский: джаз и танго, плюс с рижской фабрики – наши Вертинский и Лещенко. Это что касается производственной экипировки. А с сырьем вот что: целлулоидная пленка, отработанные рентгеновские снимки. Похожая на взмахнувшую крылами бабочку грудная клетка, длинные тонкие кости рук, челюсти в профиль и анфас. Мрачноватая коллекция, но в ней был свой стиль. Тут как? В конце каждого года снимки, хранившиеся в медкартах больных, по требованию пожарной безопасности следовало уничтожать, потому как целлулоид горюч, и тушить его очень сложно. Нам – приходившим за «костями» в поликлинику – радовались, как родным: да ради бога, вот архив, вытаскивайте, забирайте, самим меньше работы – не надо во дворе сжигать… Спасибо вам, ребятки! Выходит, с двух сторон – сплошная польза.

Ну а я попал в «писаки» из фарцы: однажды караулил в Зеленогорске у турмалийского баса (финского автобуса) «Matka» (недолгий опыт показал, что лучше их «бомбить» уже на подступах к Ленинграду, когда туристы еще не разобрались, что к чему). Профи в толпе вокруг автобуса смешивались с мальчишками из местных школ. Те меняли «пурукуми» – жвачку на открытки с видами «Авроры». Я же ждал более крупную рыбу – и дождался. Молодой белобрысый парень – как он мне объяснил, сам из этих мест, семья перебралась ближе к Хельсинки после Зимней, финской войны – продемонстрировал, зайдя за угол едальни «Волна», красочные конверты. Имена мне были незнакомы: Санни Берджесс, Билл Хейли и еще один – Элвис Пресли. К тому времени я и двух недель не профарцевал – но занятие мне показалось отвратительным, и это несмотря на явные успехи в английском. А тут вдруг – музыка. Меня будто кто-то невидимый толкнул в плечо.

– Сколько? – спросил я у финна.

С тех первых трех все и началось. С одной пластинки можно было сделать кучу «ребер». Производство мы наладили в Комарове, на одной из академических дач. Придавали целлулоидной пленке круглую форму, шилом осторожно проделывали дыру по центру. Ставили рядом проигрыватель и записывающий аппарат, включали оба. Дальше пластинки прокладывались листами газеты и – «Рентгениздат» отправлялся в свободное плавание, проносился на вечеринки и в подворотни рядом с Коктейль-баром, где и сдавался по рублю-два штука гражданам, жаждавшим иной музыки, чем Клавдия Шульженко. Я и сам не заметил, как увлекся. Нет, не заработком, хотя чувствовать себя стал намного увереннее. А музыкой. Музыка открывала новый мир. Она освобождала и задавала иной ритм всему, что меня окружало. К слову, об изменениях: один мой приятель – познакомились еще на Фестивале молодежи и студентов, Толя, по прозвищу Фокс, – приказал мне «прибарахлиться» перед выходом в фарцу, иначе спалюсь.

– Чувачок, – презрительно поковырял он пальцем мою куртку, – это ж сплошной «совпаршив»! Давай так: никаких «кулибиных» с липовыми «лейблами». Сведу тебя в места.

Места – это «комки» или комиссионки. Я-то, дурачок, и слыхом о таких не слыхивал. Туда иностранцы и свои, приехавшие с загранки, сбагривали фирменное тряпье. Самая знаменитая – на Загородном. Как зашел и увидел толкотню – все перебирают старые тряпки, – хотел сразу же уйти, но Фокс крепко держал меня под локоть: