Вдобавок ко всем несчастьям через два дня в гостях у карлика появился друг отца Домициана и, ничего не подозревая, принялся болтать, что, мол, этот самый отец уже несколько недель находится в Вюрцбурге. Следовательно, заподозрил приор, он никак не мог пригласить сына на ужин.

Петля вокруг шеи Лаурьена затягивалась все сильнее, столь же сильно, как и веревка на телах впавших в безумие монахинь.

Де Сверте, заподозривший, что его обманули, попросил Ломбарди разобраться. Два студента позволили себе наглую ложь, а ему хочется знать правду. Так что Ломбарди вызвал сначала Домициана, а потом Лаурьена. Посреди комнаты он поставил скамейку, а сам остался за своим столом. Этому делу он не придавал слишком большого значения. Студенты лгут и плутуют, шляются по продажным девкам, если за ними нет надлежащего присмотра. А если их, как здесь, в схолариуме, держат на коротком поводке, то они используют любую возможность, чтобы познакомиться с чудесами и фокусами большого города. После того как Домициан, продемонстрировав все признаки глубокого раскаяния, признался, что провел эти часы в публичном доме, Ломбарди вызвал Лаурьена. Тот вошел, сел и сразу же опустил глаза в пол.

— Ну что ж, Лаурьен, вы явно солгали приору. В воскресенье отец Домициана не приглашал вас обедать. Так где же вы были?

Лаурьен ужасно испугался. Еще в тот самый день они придумали историю про публичный дом: если вдруг действительно придется отвечать на вопросы, все они будут говорить одно и то же. У Лаурьена слова правды готовы были сорваться с языка. Ему необходимо скинуть с себя этот груз, иначе он задохнется. Может быть, он сможет избавиться от отвратительных воспоминаний, если сумеет облечь их в слова. Но уже сама мысль о том, что придется описывать увиденное, заставила его желудок перевернуться. Он умрет от голода, если будет и дальше грызть одно и то же, потому что это переполнило его желудок в такой степени, что поместиться там больше уже ничего не могло.

— Мы были в публичном доме, — выдохнул он.

Ломбарди кивнул:

— Да, это я сегодня уже один раз слышал.

У него появилось неприятное ощущение. Почему парень так сгорбился на скамейке? Почему он так испугался?

— Все оказалось настолько ужасно? — спросил он мягко.

Лаурьен покачал головой.

— Мне придется вас наказать. Вы обманули приора.

«Да, накажите меня, господин магистр. Накажи меня, Господи, за то, что я сижу здесь и молчу, хотя мир полон еретиков и демонов, и теперь уже я не мою свои руки в струях невинности», — проносилось в голове Лаурьена.

— Что-нибудь еще?

Голос Ломбарди разорвал его сердце. Да, еще кое-что, но он поклялся на Библии.

— Лаурьен?

Голос Ломбарди становился все более мягким, мягким, как масло, и нежным, как блеяние овцы рядом с новорожденным барашком. Лаурьен услышал в этом голосе участие, и оно смело все запруды, которые он сам нагородил. В том числе и запруды для слез, которые уже лились по его щекам.

— Я, я… я не имею права ничего сказать, я… я ведь поклялся на Библии…

Ломбарди молча кивнул. Значит, он не ошибся. Юношу что-то гнетет.

— Поклялся на Библии? Что будешь молчать?

Печальный кивок:

— Да.

— А как мы можем изменить это неудачное положение вещей? Ты поклялся не говорить, но ведь тебе необходимо от этого тяжкого груза избавиться, так? Ты видишь какой-нибудь выход?

«Нет, не вижу. Его не существует. Я умру, задавленный этими ужасными воспоминаниями», — хотелось крикнуть Лаурьену.

Ломбарди взял вторую скамеечку и сел напротив него.

— Тогда давай подумаем вместе, вдруг выход все-таки найдется. Ты хочешь освободиться от того, что тебя мучает. Может быть, ты мне все расскажешь, а я возьму вину на себя и поклянусь на Библии, что тебя не выдам?

Лаурьен заморгал мокрыми от слез ресницами. Все расплывалось и теряло очертания. Он видел темные локоны сидящего напротив человека. Он хочет взять всю вину на себя? Вместо него? Лаурьен кивнул.

— А как это будет, господин магистр?

— Ты скажешь мне правду, облегчишь душу. Как на исповеди. И твоя тайна умрет во мне.

Лаурьен вытер слезы. Он постепенно успокаивался.

— Даже если у вас не будет возможности молчать, потому что тогда вы будете попирать все, что свято для нас, христиан?

— Что это значит?

Ломбарди очень удивился. Что бы это могло быть — такое ужасное? Что же он знает, какую ужасную ношу несет на своих худеньких плечах?

— Говори.

Голос Ломбарди стал холодным как лед.

И слова хлынули из Лаурьена лавиной. Он рассказывал, как они сидели в траве, пили, ели и пребывали в хорошем настроении. Как потом откуда ни возьмись появились священники и монахини. И как священник совокуплялся с ними на алтаре, привязывая их веревками. А потом слова кончились, и снова полились слезы.

— Они, они… они взяли меня с собой, потому что думали, что я… что мне это покажется таким же возбуждающим, как и им, но они грубые и бесчувственные… а демон… демон вошел в них…

Теперь он только всхлипывал. Его маленькая душа съежилась, и чем дольше он плакал, тем больше образов вылетало из его головы и его желудка. Он совсем забыл, что рядом все еще сидит Ломбарди, смотрящий на него так, как будто он и есть демон.

Наконец он услышал бормотание своего учителя:

— Пресвятая Матерь Божия… — Ломбарди успел встать и отвернуться.

Лаурьен поднял голову:

— Вы будете… вы будете молчать?

Ломбарди кивнул:

— Иди.

Лаурьен поднялся, задвинул скамейку под стол и тихонько выскользнул из комнаты. Когда он закрывал дверь, ему показалось, что мелькнула какая-то тень, как будто кто-то их подслушивал. А еще он уловил шелест одежды, но был слишком погружен в свои мысли, чтобы придать этому факту большое значение. Просто молча покачал головой и пошел в спальню.

Ломбарди пользовался у студентов большой любовью, потому что был молод и являлся зеркалом, в которое им нравилось смотреться. Им хотелось когда-нибудь стать такими, как он. Никого не волновал тот факт, что он был номиналистом. Здесь каждый кем-нибудь был. Скотистом, томистом, святым или трешником. Требовалось только знать, кто есть кто. Поскольку все магистры в принципе учили одному и тому же, будь то в Болонье, Париже или Кёльне, его популярность среди студентов должна была иметь другие причины.

А он? Он чувствовал, что студенты его любят. Он их не бил и не наказывал, как другие магистры, если они опаздывали на мессу или задавали глупейшие вопросы, спрашивали о том, о чем спрашивать не полагалось, или давали ответы, не предусмотренные правилами.

Вечером после беседы с Лаурьеном Ломбарди пошел на Пильманстассе. Он хотел побыть один и поэтому отправился в жалкую маленькую пивную, где вино можно было получить дешево, а женщин почти что даром. Здесь бывала только чернь самого низкого пошиба, но, возможно, также и те, кого он искал. Убийцы, воры, обманщики, флагелланты[34]или сбежавшие монахи, которые наконец могли напиваться, нажираться и развратничать, сколько душе угодно.