Утром мама снова с трудом разбудила меня и Кыша и спросила:

— Почему ты спишь одетый? Доброе утро!

— Было холодно. Доброе утро! Вот я и… А-а-а! — зевнув, сказал я, вскочил и побежал умываться.

В голове моей всё, что произошло за несколько крымских дней, было перемешано, и я никак не мог, вспомнить, что должно произойти сегодня утром. Потом, окатившись холодной водой, сообразил: Василий Васильевич! Ведь он обещал зайти за мной и взять на операцию по исправлению Феди! Может, он догадался, что я выследил их обоих?

— Мам! — сказал я. — Мне тоже надо, как папе, побольше бегать и развивать мускулы, чтобы потом не пришлось разъезжать по домам отдыха и помирать от скуки. Я пробегусь до завтрака. И Кыш тоже. Ночью ничего не произошло?

— Тьфу-тьфу! Как твоя крапивница? Покажись.

— Всё нормально. Прошла на свежем воздухе. Надо теперь спать на улице каждый день.

— А если ночной дождь?

— Купи прозрачную скатерть, и будем меня ею накрывать, — сказал я. — Кыш! За мной!..

В «Кипарисе» до завтрака отдыхающие делали на спортивной площадке зарядку. Одни занимались с гантелями, другие — подтягиванием на турниках, третьи растягивали эспандеры. Феди среди делавших зарядку не было. А папа и Василий Васильевич прыгали со скакалками. Увидев меня, папа заулыбался, застеснялся, перестал скакать и крикнул:

— Отойди и жди у корпуса! Не мешай. Василий Васильевич подошёл и успокоил меня:

— Всё откладывается… Он получил телеграмму, которая спутала все его планы… Жди. Я всё помню. — Он снова пошёл скакать через прыгалку.

Мы с Кышем проведали павлина. Он клевал из миски варёную морковку и свёклу. Кыш подошёл, обнюхал его со всех сторон, облизнулся и посмотрел на меня:

«Никогда не съем эту птицу!»

— За то, что ты воспитанная собака, я тебя хвалю. А за то, что ты ночью побоялся побежать за преступником… мы ещё об этом поговорим!

Я сел на скамеечке около главного входа, чтобы вспомнить ночные события, но не успел. Корней Викентич вышел из корпуса, держа под руку расстроенного Федю, и душевно говорил ему:

— Не отчаивайтесь. Жена по-своему права. Войдите в её положение. Знакомы вы с псом без году неделя. И расстанетесь без особых душевных травм.

Я подошёл к Корнею Викентичу и сказал:

— Доброе утро! Я пришёл, чтобы спросить, как дела у нашего папы.

— Он начинает обретать человеческий облик. Он удивительно упрям. Главное — не мешать ему.

— Наоборот: мы с мамой будем рады, если вы ему прибавите нагрузки.

Корней Викентич ушёл, а Федя сел рядом со мной и вынул из кармана телеграмму:

— Вот читай. Ответила «молнией»!.. Жена называется…

— Категорически приезжай собакой самим жить негде вплоть развода целую Нина, — прочитал я вслух «молнию». — Тут же сказано: «приезжай» и «целую». Значит, всё в порядке!

— Везде пропущено «не». Понимать надо. Это же телеграмма, а не письмо. Выходит: «не приезжай…» И не целует она меня… Как я псу теперь в глаза погляжу? Как? — спросил Федя. — Но если уж рубить, так сразу! Прощай, собака!

Федя решительно направился на хоздвор. Мы с Кышем побежали за ним.

Норд ещё издали учуял его, бросился навстречу и, привстав, положил на Федины плечи передние лапы. Федя обнял пса. По щекам у него текли слёзы. Кыш заскулил, почувствовав во всём этом что-то недоброе. У меня тоже комок подступил к горлу. Я сказал:

— Надо упросить Корнея, чтобы Норд остался здесь навсегда. Еды хватит. И павлина будет охранять, чтобы последних перьев не выдернули.

— Без меня он тут жить не станет. Опять бродяжничать пойдёт… Делать великолепную стойку за конфетку. Пока… пока не… Да что тут говорить! Разом так разом. Не разводиться же с Нинкой в конце концов? Пошли, Норд, — зло и твёрдо сказал Федя.

Несчастный пёс сразу понял, что случилось что-то непоправимое, и за одно мгновение постарел на двадцать лет. Он, полузакрыв глаза, ковылял за Федей, а мы с Кышем плелись следом и ничем не могли помочь ни человеку, ни собаке. Но смотреть, как Федя отведёт Норда куда-нибудь подальше, прикажет больше к нему не подходить, и заметить при этом взгляд собачьих глаз я тоже не мог.

Мы с Кышем подождали, пока они зайдут за угол, и сразу всё вокруг показалось мне серым: и небо, и море вдали, и кипарисы, и всё, всё, всё…

Такой жары, как в этот день, не было ещё ни разу. Мы только позавтракали, а Кыш в тени дышал, как в безвоздушном пространстве.

Тут я почему-то подумал о львах и о том, что в Африке жара почище крымской, а они себе бегают и охотятся. И, наверно, не случайно на голове у львов грива, а остальное тело голое. Значит, так им легче переносить жару… Я сообразил, почему вдруг в мою голову пришли мысли о львах, взял у Анфисы Николаевны большие портновские ножницы и, пока мама собиралась на пляж, начал большую стрижку Кыша. Он сначала не хотел стричься, вырывался и лаял на ножницы. Но я сумел ласково его уговорить. Он успокоился и, круто повернув голову, наблюдал за моей работой. Конечно, машинкой я выстриг бы его получше, чем ножницами, но и так, по-моему, получилось неплохо. Я подстриг Кыша под льва. На его голове я не тронул ни волосинки, а со спины, с боков, с живота и с ног снял всю шерсть. Но как только я собрался обстригать хвост, Кыш вырвался и набросился на меня с ужасным лаем:

«Ты что, не понимаешь, что хвостом я обмахиваюсь?»

— Извини, пожалуйста. Это я поглупел от жары, — сказал я и полюбовался на дело своих рук.

Кыш и вправду стал похож на маленького льва. Мама и Анфиса Николаевна захохотали, увидев его. А Волна, к нашему удивлению, мурлыкая, подошла к Кышу и, красиво изогнувшись, потёрлась о его стриженый бок. И Кыш смотрел то на нас, то на свою спину, растянув рот, и у него из глаз текли слёзы: так он смеялся. А его шерсть Анфиса Николаевна собрала в прозрачный мешочек и сказала, что свяжет мне из неё на зиму тёплые варежки.

После этого мы с мамой пошли на пляж. По дороге она сказала:

— Чем ближе тот день, тем больше Анфиса Николаевна волнуется. Ночью пила капли. И я тоже чувствую себя не в своей тарелке.

— Но ведь она ожидает что-то радостное. Чего же тебе беспокоиться?

— Не знаю… Наверно, мне сообщается её беспокойство.

— Вот и хорошо! Значит, ты её полюбила, — объяснил я.

— Она очень хороший человек, — согласилась мама.

По дороге на пляж я всё время зевал, и глаза у меня слипались: я не выспался. А Кышу нравилось быть подстриженным. Он убегал и, возвращаясь, так разгонялся, что пролетал мимо. И все говорили, показывая на него пальцами: «Лев!»