себя пророками, вестниками, носителями этих перемен. Однако для воплощения этих чаяний должно было появиться некое объединяющее «людей духа» учение, новая концепция творческой личности, заряженная мощным пафосом отрицания, — и такое учение пришло из соседней Германии:

«Я хочу показать людям смысл их бытия; смысл есть сверхчеловек, молния из темной тучи человека.

Что такое обезьяна для человека? Посмешище и жгучий стыд. И тем же пусть будет человек для сверхчеловека — посмешищем и жгучим стыдом.

Впрямь грязный поток человек. Надо быть морем, чтобы суметь принять в себя грязный поток и не оказаться нечистым.

Я учу вас о сверхчеловеке; он — это море, в нем может утонуть и ваше великое презрение» (‹142>, с. 32–34).

Из зарубежных философов наибольшее влияние на оформление профетической направленности русской литературы оказал, видимо, Ницше. Творчество Ницше в большей или меньшей степени фундаментально изучали, кроме Вл. Соловьева, такие столпы русской мысли, как Вяч. Иванов, А. Белый, Д. Мережковский, Л. Шестов, В. Розанов, Н. Бердяев, С. Франк, Е. Трубецкой, читавшие книги философа в оригинале. Никто из поэтов Серебряного века не обошел вниманием и талантливые переводы трудов Ницше, выходившие один за другим в конце XIX в, а З. Гиппиус и Н. Минский широко вводили мотивы из Ницше в свои стихи. Едва ли найдется хоть один среди крупных поэтов Серебряного века, в чьих произведениях нет явных или скрытых отсылок к Ницше, С одной стороны, Ницше в предельно экспрессивной форме вербализировал те умонастроения, что несли в себе философские и эстетические доктрины А. Шопенгауэра, Э. Гартмана, Р. Вагнера и Ж. Гюйо, а с другой — перекликался с духовными исканиями русской интеллигенции «конца века». Ницше был «поэтом и пророком от философии», что особенно привлекало мятущуюся русскую душу, которой отвлеченные построения классической западной философии были всегда скучны.

Фридрих Ницше

К тому же, помимо чисто импульсивного «родства душ», были и другие факторы сближения: ведь Ницше открыто признавался в любви к русской классике, с увлечением читал Пушкина, Гоголя, Толстого, Тургенева. Богоборчество, или лучше сказать, «сверхбожественность» работ Ницше делали их вдвойне привлекательным для интеллигенции. Его идеи бросали вызов официозному православию и христианству в целом, открывая широкое поле деятельности для пророков-богоискателей всех мастей. Ницше освободил русскую интеллигенцию от традиционного «страха божия» и некритического отношения к догматам православия, хотя привить ей устойчивый атеизм и «над-морализм» оказался не в силах.

Вслед за Вл. Соловьевым поэты-символисты, оставшись верными кантовской триаде Истины, Добра и Красоты, восприняли учение Ницше как пророчество о грядущем «сверхчеловеке», как руководство к творческому действию, как стимул к новому прочтению истории и культуры народов мира. Ницшевский «имморализм», этическую вседозволенность они попытались умерить православной совестливостью, примеряя на себя ветхий плащ Заратустры.

Семен Франк

Во всяком случае соловьевское учение о «богочеловеке», подхваченное Мережковским, усвоенное Блоком, А. Белым и и многими другими «бурными гениями» Серебряного века, было в значительной мере откликом на вызов Ницше. Соловьев жалел «бедного Ницше», заточенного в психиатрическую лечебницу (оба философа умерли почти одновременно, в 1900 г.), критиковал его учение о сверхчеловеке, но сам мыслил в том же направлении. Богочеловек, в представлении Вл. Соловьева, это сверхчеловек, не отвергающий божественные ограничения, ищущий утешения в Боге и свято следующий по пути божественной истины. В том же ключе развивались поиски Д. Мережковского, Н. Бердяева, В. Розанова.

Семен Франк в своей работе «Ф. Ницше и этика „любви к дальнему“» (1902) определял учение Ницше как «нравственный кодекс жизни героя, впервые написанное евангелие для людей творчества и борьбы» (‹202>, с. 25). Усматривая в учении немецкого философа призыв к «активному героизму» и «нравственный идеал самопожертвования», Франк полагал наивысшим достижением Ницше выработку этического принципа любви к высшим, сверхчеловеческим ценностям и идеалам, во имя которых интересами ближних (примат христианской доктрины) можно пренебречь. Бесспорно, не только для С. Франка, но и для многих мастеров культуры Серебряного века (для Блока — в особенности) отношение к трагедии русской революции было предопределено словами ницшеанского Заратустры: «Выше, чем любовь к ближнему, стоит любовь к дальнему и грядущему; еще выше, чем любовь к человеку, ценю я любовь к вещам и призракам (последнее, видимо, следовало бы перевести как „химеры“ — А. Д.)» (‹142>, с. 86).

Сам образ витийствующего философа, освещающего тьму прозаического земного существования светом высшего разума, обладал для российских писателей и философов особой магнетической силой. «Это просветленный, учитель и мастер-психопомп (водитель души), — отмечает К. Юнг. — <…> Хотя Бог для него и умер, но демон мудрости стал олицетворяющим его двойником, когда он говорит:

Единое раздвоилось и мимо

Проходит Заратустра.

Заратустра для Ницше больше, чем поэтическая фигура, он является непроизвольной исповедью. Так и он сам блуждал во тьме забывшей о Боге, раскрестившейся жизни, а потому спасительным источником для его души стал Открывающий и Просветленный. Отсюда иератический язык Заратустры, ибо таков стиль этого архетипа» (‹230>, с. 300).

Подобный стиль импонировал многим, стремившимся встать «по ту сторону добра и зла» без оглядки на христианские заповеди. Особая тема влияния ницшеанства на жизненную философию и «волю к власти» вождей русской революции (в частности, Л. Троцкого, А. Луначарского, создателя Пролеткульта А. Богданова) и апологетов «ницшеанского марксизма», видимо, еще ждет своего исследователя, но в преобразовании сознания творческой интеллигенции роль его вполне очевидна. Реакция на ницшеанство была неоднозначна — от полного отрицания до полного оправдания — но никто не остался равнодушен к проповеди морали «сверхчеловека».

Лев Толстой, как известно, ницшеанский культ сильной личности, не считающейся с интересами ближнего, категорически отвергал. Автор концепции «общего дела» Николай Федоров называл Ницше «черным пророком Германии», «антихристом» и упрекал его в сатанинстве, противопоставляя ницшеанскому «уберменшу» свой идеал возвышенной, высоко моральной личности, трудящейся на благо общества.

Вл. Соловьев постоянно вел открытую или подсознательную полемику с Ницше, опровергая имморализм (вернее «надморализм») ницшеанского героя, выдвигая в противовес Ницше свою идею Богочеловечества и образ Богочеловека — человека, познавшего высшую религиозную истину, слившегося с Богом, ощутившего себя Христом. Соловьев много писал о Ницше и жестоко критиковал его именно как лжепророка — за создание ложного кумира, существующего вне законов и норм морали на радость декадентам. Он называл учение Ницше глубокой опасностью, грозящей религиозной культуре в мире, и особенно культуре российской, памятуя предупреждение Достоевского: «Когда бога нет, все дозволено».

Исповедовавший идею экуменического христианства, Вл. Соловьев видел себя истинным пророком будущего «царства духа», основанного на вере и высокой морали: «Сила и красота божественны, только не сами по себе: есть божество