годов, но и люди 90-х годов ощущали поэзию Некрасова гораздо лучше, чем поэзию Пушкина… мечтательно наслаждались бездарным нытьем Надсона, потому что там встречались слова о „страдающем брате“ и грядущей гибели „Ваала“. Сомнения в величии, умственной силе и духовной правде идей Белинского, Добролюбова, Чернышевского представлялись хулой на духа святого…» (‹166>, т. 1, с. 136).

Осип Мандельштам в «Шуме времени» тоже задумывается о феномене Надсона, причем проницательно подчеркивает профетический склад этого посредственного поэта, оказавшего столь непомерное влияние на литературные вкусы своей эпохи:

«Кто он такой — этот деревянный монах с невыразительными чертами вечного юноши, этот вдохновенный истукан учащейся молодежи, <…> этот пророк гимназических вечеров? <…> Как летние насекомые под накаленным ламповым стеклом, так все поколенье обугливалось и обжигалось на огне литературных праздников с гирляндами показательных роз, причем сборища носили характер культа и искупительной жертвы за поколенье. <…> А в сущности происходило следующее: интеллигенция с Боклем и Рубинштейном, предводимая светлыми личностями, в священном юродстве, не разбирающем пути, определенно поворотила к самосожженью. Как высокие просмоленные факелы, горели всенародно народовольцы с Софьей Перовской и Желябовым, а эти все, вся провинциальная Россия и „учащаяся молодежь“, сочувственно тлели, — не должно было остаться ни одного зеленого листика» (‹122>, т. 2, с. 357–358).

Типичный русский «страждущий интеллигент» Леонид Радин, прошедший путь от народничества до марксизма и безвременно умерший от туберкулеза после тюрьмы и ссылки, еще задолго до Первой русской революции, до Первого Интернационала и появления партии большевиков сложил «псалом», которому суждено было стать одной из самых популярных пролетарских революционных песен 20 в.

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнув в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

……………………………….

Свергнем могучей рукою

Гнет роковой навсегда

И водрузим над землею

Красное знамя труда!

(«Смело, товарищи, в ногу!», 1897)

Поэт умер в 1901 г. и потому не успел возрадоваться победе Красного знамени на одной шестой земного шара и дальнейшим успехам революции. Утверждая, что «черные дни миновали, час искупленья пробил», он весьма и весьма заблуждался. Черные дни для народа только начинались. Однако приближение их чувствовали, прозревали только избранные. Большинство же в лжепророческом ослеплении сеяли ветер и накликали бурю:

— Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый буревестник гордо реет между молний над

ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:

— Пусть сильнее грянет буря!..

(М. Горький. «Песня о буревестнике», 1901)

В «творениях» А. Богданова, А. Гмырева, Ф. Шкулева — в наивной, но искренней пролетарской поэзии начала века образ грядущей революции выступает как символ победы божественного добра, справедливости, разума, света над дьявольским царством тьмы и насилия. Этот народный профетический утопизм был бы вполне объясним с позиций преемственности утопического сознания народа, породившего легенды о граде Китеже и Беловодье (а в других странах, соответственно, утопии Кампанеллы, Томаса Мора, Фурье, Оуэна), если бы не странная позиция русской интеллигенции, в том числе значительной части творческой элиты.

Обольщение фантомом «светлого будущего» было массовым, хотя и не всеобщим. Русские интеллигенты видели в революционном обновлении жизни залог победы справедливости и гуманизма над мрачной реальностью монархической России. Большинство из них, лжепророков поневоле, даже в страшном сне не могли предположить, чем обернутся вскоре их надежды, упования и чаяния.

Многие поэты и художники, в том числе и очень далекие от социальных проблем современности, поддавшись утопической революционной эйфории, охотно вторили народникам, а затем и пролетарским стихотворцам. Правда, в иной тональности, используя при этом символистский инструментарий:

Пусть говорят: пророков нет

И к пониманью сердце глухо, —

Над миром злобы и сует

Есть царство духа.

Есть царство света и добра;

Над ложью призрачной и бледной.

Оно блеснет — придет пора —

Зарей победной.

(Ольга Чюмина. «Когда посеяно зерно», 1896)

В поэзии «лжепророков поневоле» преобладают клишированные образы, перешедшие в дальнейшем почти без изменений в гражданскую лирику советского официоза, особенно в поэтику партийных гимнов и ораторий. Банальные метафоры типа «царство света и добра», «заря грядущего», «солнце правды» антитезы «свет — мрак», «добро — зло», «тиран-народ», «гнет — свобода» и т. п. переполняют поэзию того периода. Творческая интеллигенция ищет этих аллюзий в музыке, живописи, скульптуре. Так, например, Шаляпин в своих воспоминаниях живо передает впечатления от оперы Римского-Корсакова «Сказание о граде Китеже» в контексте настроений эпохи: «Когда я слушал „Китеж“ в первый раз, мне представилась картина, наполнившая радостью мое сердце. Мне представилось человечество, все человечество, мертвое и живое, стоящее на какой-то таинственной планете… И из этой тьмы взоры их устремлены на линию горизонта, — торжественные, спокойные, уверенные, они ждут восхода светила. И в стройной гармонии, мертвые и живые поют еще до сих пор никому не ведомую, но нужную молитву…» (‹166>, т. 2, с. 413).

Пленительную зарю новой жизни, возникающий из небытия сказочный град Китеж рисовали в своих творениях поэты:

Кто цели неземной так жаждал и страдал

Да, в вечность ввергнется тоска

Пред солнцем правды всемогущей.

За нами средние века.

Пред нами свет зари грядущей.

(Мирра Лохвицкая. «Во тьме кружится шар земной…», 1904)

Утверждая, что средние века остались в прошлом, поэтесса ошибалась. Для России наступающее столетие не сулило ничего, кроме кровавого мрака средневековья, по сравнению с которым эпоха Ивана Грозного кажется рождественской сказкой. Но Мирра Лохвицкая была отнюдь не одинока в своих иллюзиях — о том же мечтали тысячи русских интеллигентов, воспитанных на традициях Белинского, Добролюбова, Некрасова и Герцена.

* * *

Авторы более прозорливые и искушенные в мировой истории ясно видели опасность революционного дурмана, обволакивающего российскую интеллектуальную элиту. Достаточно было лишь пристально всмотреться в происходящее. Не случайно отмечает в своих воспоминаниях Ф. Степун: «Русская религиозно-философская мысль девятнадцатого века полна предчувствий и предсказаний тех событий, что ныне громоздятся вокруг нас. Начиная с Достоевского и Соловьева и кончая Бердяевым, Мережковским и Вячеславом Ивановым, она только и думала о том, что станется с миром в тот страшный час, когда он, во имя мирских идеалов, станет хоронить уже давно объявленного мертвым христианского Бога. Час исполнения страшных русских предчувствий настал. Потому так и бушует мрачнеющий океан истории, что он не принимает в свою глубину насильнически погружаемого в него Гроба Господня» (‹187>, т.