– На юге Франции и в Италии женщины в теннис не играют. В некоторых кварталах Марселя они стоят на пороге дома и смотрят, как вы проходите. Когда с ними заговариваешь, отвечают, если ошибся адресом: «Проходи».

Это «проходи» прозвучало у него забавно.

– А если не ошибся, говорят: «Заходи».

Однако «заходи» он произнес совсем не смешно. Сайместер хотел было его одернуть, но сдержался. Обе женщины слегка покраснели.

– Спортом они не занимаются, – продолжил Майлс, словно обращаясь к самому себе, – и потому такие сладкие и довольно мягкие, как сентябрьские абрикосы. Клубов у них нет, но зато есть мужчины, или мужчина. Они проводят свое время на солнышке, за разговорами, и у их кожи вкус солнца, а голоса стертые. Они никогда не говорят «хелло». – И добавил меланхолично: – Правда, это словечко местное. Как бы там ни было с южными женщинами, которых я знал, мне они нравятся больше, чем чертовы местные лахудры с их гольф-клубами и эмансипацией.

И он налил себе большую порцию коньяка. Повисло оторопелое молчание. Сайместер безуспешно подыскивал какую-нибудь фразочку поостроумнее. Маргарет оскорбленно уставилась на своего мужа. Он поднял глаза:

– Никакого повода для возмущения, Маргарет, в сорок четвертом я вас не знал.

– Не будете же вы рассказывать нам о своих солдатских девках, Майлс. Надеюсь, наши друзья соблаговолят извинить вас…

Но Майлс уже не слушал. Он встал, держа бутылку в руке, и направился в глубь парка. Подальше от тенниса, голосов и лиц. Он слегка пошатывался, но это было приятно. Еще приятнее стало, когда он лег на землю, а земля начала кружиться под ним, как юла. Гигантская юла с запахом сухой травы. У земли повсюду был один и тот же сладкий запах. Майлс прикрыл наполовину глаза и вдохнул. Вдохнул в себя очень далекий и очень давний запах, запах города и омывающего город моря, запах порта.

Где же это было? В Неаполе или в Марселе? Майлс участвовал в двух операциях вместе с американцами. Разъезжал в джипе, который на безумной скорости вел негр. Как-то раз джип подскочил в невероятном прыжке, Майлса оглушил лязг железа, и он очутился на каком-то поле, среди хлебов, дыша совсем тихонько, чтобы вновь привыкнуть к жизни, не спугнуть ее. Шевелиться он не мог и лишь ощущал запах, который узнал со смесью отвращения и странного удовольствия: запах крови. Прямо над его головой тихо колыхались хлеба, а дальше простиралось небо Италии, его бледнеющая синева. Он пошевелил рукой, поднес ее к своим глазам, чтобы закрыться от солнца. И, почувствовав под рукой свои веки, а на ресницах свою ладонь, вдруг осознал благодаря этому двойному прикосновению, что он, Майлс, тут и жив, и снова потерял сознание.

Он был нетранспортабелен. Его перенесли на ферму, которая сначала показалась ему грязной. Болели ноги, он боялся, что уже не сможет ни ходить, ни, как прежде, играть в теннис, в гольф. Беспрерывно твердил военному врачу: «Представляете, ведь я в колледже был первым по гольфу!» Майлсу было двадцать два года. Ему наложили гипс и оставили на чердаке. За чердачным окошком были поля, мирная равнина, небо. Майлс боялся.

Ухаживавшие за ним итальянцы едва-едва говорили на его языке. Майлсу понадобилась неделя, чтобы заметить, что у молодой женщины черные, необычайно черные глаза, золотистая кожа и что она чуть полновата. Ей, наверное, было лет тридцать, может, меньше, и ее муж воевал против американцев. Его забрали насильно, утверждала его старая мать и, плача, рвала на себе волосы и раздирала носовой платок. Майлса очень смущали эти демонстрации. Он считал, что так нельзя, что «так не делается». Но, чтобы доставить старушке удовольствие, говорил, что это пустяки, что ее сын не пробудет долго в плену и что уже никто не понимает, что тут творится. Молодая женщина улыбалась, не говоря ни слова. У нее были очень белые зубы, и она не говорила ему о своей школе, как девушки, которых он знал. Она вообще мало с ним говорила, но что-то возникло тогда между ними обоими, что его волновало и смущало ее. И так тоже не должно было делаться. Все эти недомолвки и полуулыбки, эти отведенные глаза. Но ей он не говорил, будто не понимает, что тут творится.

Однажды, это был второй день после его появления на ферме, она сидела рядом с ним и вязала. Время от времени спрашивала его, не хочет ли он пить, потому что было очень жарко. Но он всегда отказывался. У него очень болели ноги, он все думал, сможет ли когда-нибудь вновь играть в теннис с Глэдис и остальными. Но согласился с некоторым нетерпением держать пряжу на своих руках, в то время как молодая женщина, опустив глаза, быстро сматывала ее в клубок. У нее были очень длинные ресницы. Майлс вскоре заметил это, прежде чем вернуться к своим мрачным мыслям: а что он, калека, будет делать в своем клубе?

– Grazie?[8] – сказала она просительно.

Оказывается, он опустил руки. Он сразу же снова их поднял, пробормотав какое-то извинение, и она ему улыбнулась. Майлс тоже улыбнулся ей в ответ, потом отвел глаза. Глэдис сказала бы… Но ему не удавалось думать о Глэдис. Видя, как моток на его запястьях потихоньку уменьшается, подумал смутно, что, закончив, она уже не будет сидеть вот так, наполовину склонившись к нему, в этой блузке такого яркого цвета. И невольно замедлял движение, наклонял запястья не в ту сторону. А потом и вовсе зажал конец нити в руке и не отпускал. Подумал смущенно: «Маленькая шутка, просто маленькая шутка».

Домотав свою шерсть, кроме кончика, оставшегося в руке Майлса, она подняла глаза. Майлс почувствовал, как его собственные замигали, и попытался глупо улыбнуться. Она мягко потянула за шерстяную нитку, очень мягко, чтобы не порвать, и так оказалась прямо над Майлсом, закрывшим глаза. Она медленно поцеловала его, не переставая вытягивать у него нить из пальцев, как у ребенка. И Майлс, охваченный блаженством, какой-то несравненной сладостью, не сопротивлялся. Когда он открыл глаза, солнце, пылавшее на красной блузке, тотчас заставило его снова зажмуриться. Молодая женщина поддерживала ему голову рукой, как итальянцы поддерживают, чтобы пить, свои фьяски, оплетенные соломой бутыли с кьянти.

Майлс остался один на чердаке. В первый раз он чувствовал себя счастливым и таким близким к этой солнечной стране. Лежа на боку, смотрел на хлеба и оливковые деревья в полях, ощущал на своих губах влажное прикосновение губ молодой женщины, и ему казалось, что он живет в этом краю века и века.

Теперь молодая женщина оставалась с ним весь день. Старуха больше не поднималась. Ногам Майлса стало лучше, он ел маленькие, очень пахучие козьи сыры, и Луиджа повесила над его кроватью фьяску с кьянти, так что ему стоило лишь наклонить ее, чтобы получить в горло струю терпкого темно-красного вина. Солнце заливало чердак. Он целовал Луиджу целыми днями, прижимался головой к красному корсажу, не думал ни о чем, даже о Глэдис и о клубных друзьях.

Однажды на джипе вернулся военврач, а вместе с ним и дисциплина. Он осмотрел его ноги, снял гипс и заставил сделать несколько шагов. Сказал, что Майлс сможет уехать завтра, что пошлет за ним, и напомнил, что ему следует поблагодарить эту итальянскую семью.