– Рядом с парком. – Он махнул куда-то в сторону Эверсвелла, где также проживали Ида и придворные дамы.

Роджер стиснул зубы.

Оказавшись на свежем воздухе, прохладном после грозы, его спутник запнулся и схватился за стену в поисках поддержки. Роджер разглядывал его при свете фонаря, который захватил по дороге.

– Не стоит много пить в королевском зале! – резко произнес он. – Вы не всегда среди друзей, даже если вам кажется иначе.

Ответный взгляд показался ему странно знакомым.

– Но вы же мне друг?

– Не друг, но и не враг. Я Роджер Биго, лорд Фрамлингем. Я раньше не видел вас при дворе.

Юноша отлепился от стены и, покачиваясь, побрел в сторону Эверсвелла.

– Я был в Нормандии… под опекой… но скоро меня посвятят в рыцари. – Он снова остановился и повернулся к Роджеру с протянутой рукой. – Я Роджер де Тосни, но все зовут меня Госселином… Долго рассказывать, это связано с моей няней… Вряд ли вам интересно…

– А, так вы, наверное, родственник леди Иды. – Роджер с облегчением пожал влажную протянутую руку Госселина и заулыбался.

– Она моя сестра. Вы ее знаете?

– Мы знакомы.

Они пошли дальше. Роджер прямо, Госселин – шатаясь из стороны в сторону.

– Когда я увидел вас вместе, то подумал, что король нашел ей мужа, но теперь улавливаю сходство.

– Она симпатичнее меня, – засмеялся Госселин.

Он покачнулся и остановился перед низким бревенчатым флигелем для гостей, примыкавшим к Эверсвеллу. Дверь была открыта, и за ней виднелся очаг и ряды спальных мест.

– Я сделаю для Иды все, что смогу. – Госселин подавил отрыжку. – По крайней мере, он король. Никто не посмеет презирать ни ее, ни ребенка.

– Ребенка? – изумленно переспросил Роджер.

– Вряд ли вы удивлены, – кивнул Госселин. – Полезная связь для нашей семьи, но несколько неожиданная… Когда я в последний раз видел Иду, она была еще дитя, а теперь… – Он пожал плечами. – Но что сделано, то сделано. По крайней мере, Генрих заботится о своих бастардах.

Роджер промолчал, поскольку в смятении пытался осознать услышанное. Ребенок станет зримым, незыблемым свидетельством связи между Генрихом и Идой. Он мысленно встряхнулся. Госселин прав: что сделано, то сделано. Роджера это не касается. Он пожелал Госселину доброй ночи и вернулся в зал, думая, что Ида заслуживает лучшего.

Вудсток, январъ 1180 года

Ида едва сдержала крик, когда ее скрутила очередная схватка. Она никогда не знала столь безжалостной боли. В Библии сказано, что наказание Евы – рожать детей в муках, но это не умаляло страданий Иды, призывающей на помощь святую Маргариту.

– Почти все, милая, почти все, – проворковала Елена, старшая повивальная бабка. – Вы очень смелая девочка. Еще немного. Еще пара потуг. Мы увидим вашего малыша до заката.

Ида потужилась, ахнула, снова потужилась и, когда схватка утихла, упала на подушки. Ее волосы были мокрыми от пота, она боялась, что не справится. Повитуха уже не раз повторяла: «Еще пара потуг».

Ида взглянула в окно на низкое желтое небо, грозящее снегом. Хорошо бы оказаться в сотне миль отсюда, в другом времени… Беззаботным ребенком греться с матерью на весеннем солнышке, болтать о пустяках и плести пояс из шелковых ленточек. Хорошо бы никогда не бывать при дворе. Как взволнована она была, предвкушая удивительное приключение, а теперь ощущает себя животным, которое ведут на бойню. Началась очередная схватка. Помощницы Елены держали Иду за руки, и она тужилась со стиснутыми зубами и натянутыми сухожилиями, пока повитуха хлопотала между ее раздвинутыми бедрами, отдавая быстрые приказания.

– А! Показалась головка, – сказала она. – Не тужьтесь так сильно. Превосходно, моя милая, теперь осторожно, осторожно.

Ида закрыла глаза. В правой руке она сжимала орлиный камень, пока пальцы не свело судорогой, подобно ее утробе. Годьерна дала ей этот амулет, заверив, что он поможет в родах. Камень в форме яйца с другим камнем внутри обладал способностью снимать боль и облегчать ребенку вхождение в мир. Если это не выдумки, то страшно даже подумать, каково рожать без амулета.

– А вот и мы, плечики… ручки… Что тут у нас?.. Это сын, госпожа, замечательный мальчик, только посмотрите на него! – Голос Елены звенел от удовольствия, когда она подняла визжащее синевато-розовое существо в разводах крови и слизи, все еще прикованное к внутренностям Иды пульсирующей пуповиной.

Ида уставилась на младенца, онемев. Она не могла поверить, что это существо только что покинуло ее тело, и еще менее вероятным было, что это ее сын. Она была слишком ошеломлена и изнурена, чтобы ощутить прилив огромной материнской любви, а испытывала лишь облегчение оттого, что боль утихла и эта часть мучений почти позади. Повитуха перерезала маленьким острым ножом пуповину и положила младенца в неглубокую чашу. Поместив его в это подобие утробы, она осторожно окропила водой его крошечное тельце, смывая следы родов и воркуя. Ида слушала, как ребенок сопит и плачет, и струны ее души дрожали в такт, но шок и усталость были слишком велики, чтобы разобрать мелодию. Женщина окунула указательный палец в горшочек с медом и потерла десны ребенка. Затем добавила щепотку соли, отчего малыш завертел головой и завопил.

– Тише, детка, тише, – прошептала она. – С этого дня и впредь твоя жизнь будет сладкой.

Повитуха вытерла его большим льняным полотенцем, завернула в мягкое одеяльце и положила на руки Иде.

– Ваш сын, госпожа, – ласково улыбнулась она. – Вы изрядно потрудились, чтобы произвести его на свет. Ну разве не красавец?

Ида взглянула на маленького сморщенного младенца, лежащего на сгибе ее руки. Его волосы были темными и влажными, а глаза неопределенного цвета, как у котенка. В форме бровей и изгибе ноздрей угадывался Генрих. Руки напоминали материнские, и каждый пальчик был увенчан розовым ноготком. Крошечным, идеальным ноготком. Слезы навернулись ей на глаза. Она так устала.

– Красивый, здоровый ребенок, – сообщила Елена. – У него сильный голос и все, что полагается мужчине, – хихикнула она.

Ида растянула губы в улыбке, несмотря на слезы.

– Ничего, все молодые матери плачут, – произнесла добрая повитуха. – Это пройдет. Вы маленькая, но выносливая. Не переживайте, все будет хорошо.

Женщины позаботились о выходе последа, омыли роженицу, устроили ее поудобнее, положили ребенка в колыбель у кровати и позволили Иде уснуть.

Проснулась она в темноте. Ставни были закрыты, свечи догорели. Детский плач встряхнул ее ноющие мышцы и судорожно сжимающуюся утробу. Это был новый звук в ее жизни, и еще предстояло с ним свыкнуться. Плач ее сына. Она услышала мужской голос, тихий и ласковый, приподнялась на подушках и увидела у кровати Генриха с ребенком на руках. Он развернул пеленки, чтобы посмотреть на сына, и на его лице играла широкая удивленная улыбка.