Ну а вот уже потом, спустя сутки, и примчались те самые, которые уже не представлялись, а действовали нагло, как бандиты. О чем они «беседовали» с Лаптевым, Аникиным и Самохваленко, Бронислав, конечно, догадывался, хотя мужики молчали и на все расспросы участкового только отмахивались — мрачно и оскорбительно, посылая его, Броньку, так далеко, как это умеют делать оскорбленные и нетрезвые сибиряки.

Что же касается его самого, то к нему явились трое. Один был явно командир, в чине наверняка не ниже полковника, хотя все были без знаков различия — в обычном серо-голубом камуфляже, какой ОМОН носит, и с опущенными на лица шапочками-масками. Это понятно — чтоб не узнали. Но все равно по тому, как уважительно двое обращались к третьему, Данин сообразил, что имеет, в лице этого третьего, дело с неизвестным ему начальством. Да «гости» и не скрывали, что чувствуют здесь себя властью, спорить с которой себе дороже. Впрочем, и разговора, как такового, не состоялось.

Старший предъявил Брониславу пачку листов протокола допроса свидетеля, и Данин узнал собственные показания, которые он давал следователю Харченко прямо там, на месте трагедии. Но как они оказались у этого омоновца? А тот отложил листы в сторону и заявил, что все написанное и подписанное Брониславом является чистой воды липой и обманом. Нигде он, участковый, не был, ничего не видел и не слышал. И не мог этого сделать физически, по состоянию здоровья. А то, про что он написал следователю, ему почудилось, привиделось в болезненном его сне, потому что гроза в ту ночь была страшенная, от которой запросто мог сгореть весь поселок. И теперь он, понимая, что невольно, в связи со своим болезненным состоянием, ввел следствие в заблуждение, отзывает свои показания, о чем и сообщает в прокуратуру в письменном виде. А свое признание он прямо сейчас, тут же, за столом в своей комнате и напишет собственноручно. А также подпишется полностью и число поставит.

Был возможен и другой вариант, как бы размышлял вслух старший. Участковый не пишет ничего, но после этого действительно долго и тяжело болеет. По какой причине? Да залез сдуру на дерево, чтобы посмотреть, где это там, южнее поселка, горит? Ну и сорвался, ударился, покалечился, потому и не мог никуда ехать. Устраивает? Показать дерево, с которого упал?

Итак, любой вариант на выбор. Решение принимается немедленно, уже глубокая ночь, люди устали, спать хотят.

Данин понял, с кем имеет дело. Наверняка эти омоновцы, если они не бандиты, переодевшиеся в милицейский камуфляж, в свое время прошли Чечню, а после нее ничего уже и никого не боятся, превратившись в крутых отморозков, в «оборотней», о которых так много пишут газеты. И служат они тому, кому требуется скрыть следы, видимо, своего преступления, из-за которого погибли люди, если улики там были обнаружены. Значит, и возражать бессмысленно.

Не мог так, сразу, сдать свои позиции Бронислав, хотя понимал, что любое сопротивление бессмысленно, но какой-то черт словно тянул его за язык. И он спросил у старшего, высокого и широкоплечего мужика с характерным для кавказского человека горбатым носом, но говорившего без какого-либо акцента будто осипшим, низким голосом:

— А что, все остальные свидетели у нас в поселке тоже попадали с деревьев?

Омоновцы переглянулись и с веселым смехом возразили, что до падений дело не дошло. Да, к счастью, и грандиозного пожара не случилось, от которого запросто мог выгореть весь поселок. Им, этим омоновцам, было очень весело, словно они открыто и искренно радовались тому, что здесь, в эту ночь, обошлось без беды.

И Бронислав написал, и подписался, и число поставил. Но потом все же не удержался, задал последний вопрос:

— А с моими прежними показаниями вы что станете делать?

Действительно, дурацкий был вопрос.

— Жопу подотрем, — ответил старший, забирая написанное Даниным заявление в краевую прокуратуру. Затем он скомкал листы прежнего протокола, а было написано немало, и сунул в глубокий карман камуфляжной формы. Насмешливо ощерился, блеснув золотым зубом с правой стороны рта и, поднявшись, махнул рукой своим сопровождающим: — Заканчиваем! — Ногой толкнул дверь и вышел.

А последний из них, выходя, обернулся, будто хотел что-то сказать, и неожиданно, сильнейшим ударом в солнечное сплетение, отшвырнул Бронислава через всю комнату на кровать в углу. Если б Данин успел сосредоточиться, он бы не пропустил удар, но… Словом, пока «очухивался», ударивший его — тоже здоровенный мужик, кулак с пуд весом, — пригрозил ему:

— Это — твой аванс. Отдыхай тут и носа не высовывай, пока не уедем. И запомни: одно слово, и ты — инвалид чеченской войны.

Через пять минут зарычал неподалеку мощный, сразу можно было определить, автомобильный двигатель. Бронислав погасил в комнате свет и выглянул-таки в окно.

Слабо освещал двор фонарь над конторой. Под лучами автомобильных фар Данин увидел не меньше десятка крупных фигур в камуфляже, пересекавших светлое пространство и ловко забиравшихся в кузов грузовика с тентом, который застыл посреди двора четким черным силуэтом. Скорей всего, военная машина. Наконец водитель переключил свет с ближнего на дальний, двигатель громко взревел, и машина выкатилась из поселка. Скоро вокруг стало совсем тихо — ночь же…

Судя по той искренней интонации, с которой рассказывал Бронислав, все это было сущей правдой. Ну какой молодой, нормальный парень станет расписываться перед девушкой, которая ему очень нравится, в своих неудачах? Значит, сильно тот случай его задел. Ведь не просто «убеждать» свидетелей отказаться от своих показаний приехали эти подонки, а на «разборку», которая запросто могла закончиться и большой кровью. И Данин это понял, и трое поселковых мужиков — тоже. И решили они, даже и не сговариваясь между собой, посылать отныне любых ходоков из прокуратуры и милиции к чертям собачьим, пусть сами с бандитами «стрелки» заказывают. Оттого и такое неприятие.

2

То, с чем Галя Романова справилась по-женски просто, рассчитывая в первую очередь на свое обаяние и, естественно, на мужское самолюбие без конца красневшего от смущения Бронечки, Вячеславу Ивановичу далось с трудом.

Мужики были не то чтобы запуганными вконец неизвестными ночными посетителями, у которых был и свой закон, и свой интерес, а униженными пониманием безнадежности своего «трепыхания» там, где правит грубая и наглая сила власти, оборзевшей от вседозволенности. Никто из жителей Рассвета, столкнувшихся лицом к лицу с теми омоновцами, даже на миг не усомнился, что имеет дело вовсе не с отпетыми уголовниками, которых немало бегает по Сибири-матушке. Нет, эти были законными представителями ими же, то есть в том числе и рассветовскими мужиками, избранного губернского руководства. Его помощниками и охраной. И некого теперь винить, сами ходили на выборы, да если б и не ходили, все равно ничего бы не изменилось — сила солому ломит. Убедить их в обратном — это была задачка не из легких. Но Вячеслав Иванович всегда уверял своих оппонентов, что не боится трудностей. Правда, не бояться их, нося на плечах генеральский мундир, можно иной раз себе и позволить.