Судьбу Карла Стюарта во многом определила Тридцатилетняя война, в начале которой Яков I тщетно пытался играть роль миротворца. Вообще свое название эта долгая и разрушительная война получила уже в процессе своего завершения. В мае 1648 года один из делегатов мирного конгресса в Вестфалии упомянул о «Тридцатилетней войне». Во время подписания Вестфальских договоров, положивших конец войне в октябре 1648 года, в германских землях распространялись памфлеты под общим названием «Короткая хроника Тридцатилетней войны», которые не только освещали основные даты и места главных военных событий, но также давали сведения о численности человеческих жертв и разрушений. А в 1649 году английская еженедельная газета «The Moderate Intelligencer» начала публиковать серию статей, озаглавленных «Обзор последней Тридцатилетней войны в Германии» («An epitome of the late Thirty Year’s war in Germany»).[85]

Выходит, название европейскому конфликту, потрясшему континент, было дано почти одновременно в германских землях, где в основном происходили военные действия, и в Англии, которая меньше других европейских государств принимала непосредственное участие в войне. Но этот факт не столь уж парадоксален. По сути, Тридцатилетняя война превратилась в «европейскую гражданскую войну»; в 1640 году, когда на континенте еще шли военные баталии, на Альбионе начались серьезные политические потрясения. Они имели общеевропейское значение и оказали влияние на дальнейшее развитие Европы; в их процессе создавалась одна из форм правового государства Нового времени.

Еще до восшествия на трон Карл вместе с Бекингемом принадлежал к «военной партии» при дворе. Большое значение здесь имели, как и на всем протяжении его небольшой жизни, чувства Карла — вспомним хотя бы романтическое путешествие в Мадрид.

Этим четверостишием, которое стали распевать под гитару, испанский драматург, поэт и прозаик Лопе де Вега отметил прибытие в Мадрид в 1623 году английского принца.

Читателю известно, какое значение придавал Яков I союзу с Испанией. Лондон бурлил: было тогда и такое мнение, что принц отправился в Мадрид, чтобы броситься в объятия папистов и предать протестантскую веру, а задумал этот авантюрный вояж Бекингем. Но с каких бы позиций биографы герцога ни трактовали его политику, они согласны в том, что для роли переговорщика при неопытном и влюбленном принце он никак не годился — не умел «торопиться медленно», терял терпение и считал испанцев «хуже демонов». В Мадриде же надеялись, что Карла и, может, его спутника удастся обратить в католицизм, хотя это были тщетные надежды. Однажды на богословском диспуте в монастыре Святого Иеронима, когда монахи старались доказать принцу незыблемость владычества папы над церковью, Бекингем вскочил с места и в ярости стал топтать собственную шляпу. В целом, несмотря на пышный прием, снятие инкогнито и восторженное отношение жителей испанской столицы к прибывшим иностранцам, переговоры о браке, приобретшие слишком большой религиозно-политический смысл, зашли в тупик.

Тем временем Карл страстно влюбился в инфанту. По словам современников, Мария — красивая блондинка со свежим бело-розовым цветом лица и пухлыми губками — была больше похожа на фламандку, нежели на испанку. Когда английский принц случайно или не совсем сталкивался с инфантой, он не сводил с нее глаз, делал смелые комплименты и совершал безрассудные поступки. Один раз он даже перепрыгнул через ограду, за которой инфанта отдыхала с дуэньями. Мария краснела и раздражалась, а первый министр испанского короля граф Оливарес позволил себе язвительно заметить, что Карл похож на «кота, стерегущего мышь». Оливарес пользовался чувствами Карла в интересах Испании, тот уступал и в присутствии инфанты даже заявил о том, что та обретет величайшую заслугу перед Богом, вступив с ним в брак, который возвратит ее братьям по вере в Англии свободу. Однако брачный союз так и не состоялся, и Карл вернулся на Альбион униженным, обозленным на весь мир и оттого деятельным и безрассудным.

Он готов был вступить в новый брак, диктуемый и политикой, и, с его стороны, горячим желанием отомстить Мадриду. Не зря же он писал в октябре 1624 года Дж. Хею, графу Карлайлу, представлявшему английскую сторону на переговорах о французском браке: «Если консультации с Францией окончатся неудачей, Испания будет смеяться над нами обоими (Англией и Францией. — Л. И.)».[86]

Конечно, непосредственно перипетии с испанским браком не спровоцировали военный конфликт. И ни в коем случае они не были «трапом» на пути к гражданской войне. Но все же они подготовили поколение потенциально опасных для королевства «полярных» политиков и обрисовали контуры политической линии, которая могла в благоприятных обстоятельствах вызвать серьезные беспорядки.

Намечавшийся брак Карла I и французской принцессы, сестры короля Людовика XIII Генриетты-Марии, как это принято считать, не вызвал больших возражений со стороны английского общества. Ранний протестантизм Генриха IV Бурбона, дочерью которого была английская королева, не забыли по другую сторону Ла-Манша. Англичане в большинстве своем полагали, что французские католики не так плохи, как испанские. К тому же еще свежи были в памяти времена двух весьма неудачных испанских браков: первый, приведший к английской Реформации (брак Генриха VIII Тюдора) и союз Марии Тюдор и Филиппа II, приведший к шестилетней Контрреформации в Англии. К тому же французские браки были для английских монархов настолько традиционным явлением, что даже католицизм не являлся в данном случае препятствием. Вообще это была династическая политика, заключавшаяся в том, чтобы обезопасить своего ближайшего соседа и со времен Столетней войны «любимого» врага — Францию. В данной ситуации скорее именно чувство выгоды определяло отношение англичан к Франции, ибо они видели в ней союзника против Испании. Один из членов палаты общин писал в августе 1624 года о том, что в союзе с Францией английская внешняя политика станет более решительной. Французский брак рассматривался в Англии как окончательное освобождение от непопулярной идеи испанского династического союза.

Еще в феврале 1624 года лорд Кенсингтон отправился на «разведку» во Францию. После возвращения он отчитался Бекингему в таких выражениях: «Клянусь вам, эта юная принцесса нежна и мила. Она невысокого роста, но идеально сложена… Я имел честь быть представлен королеве-матери… Она заявила мне, что прекрасно понимает, что испанский король претендует на создание всемирной монархии, и у нее нет более горячего желания, нежели выдать свою дочь за нашего принца… Все здесь мечтают о союзе с нами…» К тому же Генриетта-Мария «краснеет, тайком любуясь портретом принца».[87] Кенсингтон явно преувеличивал, предстояло решить немало серьезных проблем, но в целом Париж уже давно желал вовлечь Лондон в орбиту своей политики.