Было это летом, через год после войны, когда М. починил поврежденную солдатами крышку и сделал специальный ключ, чтобы заводить пружину.

О том, как оба впервые увидели механизм вертепа, мне рассказывал М., которого, к сожалению, уже нет в живых. Подняв металлическую крышку, они заглянули внутрь, как в колодец, осветив фонариками переплетение пружин, шестерен и зубчатых передач. Запыленное нутро часов. Увиденное произвело на них сильное впечатление, что неудивительно. Возможно, именно с тех пор эта картина стала часто сниться Марии Ковальской, всякий раз по-иному — то монструозных размеров, величиной с целый город, то наоборот — не больше блестящей начинки миниатюрных дамских часиков.

Второй раз им случилось увидеть механизм, когда он сломался. Марии Ковальской пришлось брести по колено в снегу к М., единственному человеку, который мог хоть чем-то помочь, и тот, заспанный, в кожухе, наброшенном на пижаму, шагал за ней следом, неся свою сумку с инструментами. Как ему удалось исправить повреждение, непонятно. Он рассказывал, что сначала они резиновой грушей (наверное, оставшейся от умершего младенца) осторожно отсосали пыль и вычистили механизм ваткой со спиртом. Потом М. поддел отверткой какую-то штуковину, и все заработало. Однако Ковальская знала, что поломка наверняка повторится, и тогда, возможно, знаменитый вертеп города Бардо остановится навсегда. М. считал, что его надо перевести на электричество, отказавшись от ручного завода; правда, это потребовало бы серьезных переделок. Тогда бы нажал кнопку — и готово. Но тут вмешались специалисты из Вроцлава и запретили всяческое самоуправство.

Эта Ковальская делала что могла — например, поддерживала в помещении постоянную температуру, а это было и впрямь нелегко: в морозные зимы положенной нормы угля не хватало, а летом из-за плохой теплоизоляции крыши внутри здания делалось невыносимо жарко.

На второй послевоенный год в Бардо стали приезжать школьные экскурсии — сперва из ближайших окрестностей, а потом и со всей Польши; каждый день собиралась небольшая толпа в ожидании, когда количество экскурсантов достигнет магической цифры тридцать. Ковальская следила, чтобы для меньшего количества посетителей механизм не запускали, — иногда она с трудом сдерживала себя, чтобы не запретить им дышать, выделять пар и углекислый газ, увеличивать влажность воздуха. Потом она добилась, чтобы у входа поставили киоск с сувенирами, и заказала открытки и буклет-гармошку с фотографиями вертепа. Ей хотелось, чтобы там продавали и путеводители по Судетам, но на польском их пока не было — только начали переводить; впрочем, понятно, что дело было не в переводе. Требовалось придать вертепу славянский, пястовский[8]колорит. В общем, не так уж много киоск мог предложить школьникам, приезжающим в Бардо на экскурсию. По вечерам, закрывая большим, почти старинным ключом дверь дома, где находилась реликвия. Ковальская тряслась от страха перед ворами, пожаром, обвалом, потопом, случайным ударом грома, бурей или метелью, из-за которой может рухнуть крыша.

М. говорил, что Ковальская проводила в вертепе дни напролет. Он часто видел, как она, присев на корточки перед одной из стеклянных граней куба, поводила головой, меняя точку наблюдения. Для него в ее действиях не было тайны: при огромном количестве планов даже малейшее изменение перспективы могло до такой степени повлиять на общий вид, что сцена приобретала новый смысл. Взять, например, Трех Волхвов. Увидев, как они склоняют голову перед Младенцем в яслях и как даже кони с верблюдами встают на колени, зритель понимал, что это рождение Спасителя. Но, взглянув на них же на фоне пейзажа — скалистого, пустынного и тревожно безлюдного, — он мог подумать, что это бродячий цирк остановился на привал и все наклонились над водой, желая утолить жажду. Или так: выше располагались небесные хоры, голубые ряды сотен ангелов, золотые архангелы и престолы, заключенные в раму неба, — и на этом фоне трое богато одетых мужчин со свитой казались заказчиками картины на духовный сюжет (их, согласно обычаю, писали у ног святых). И так можно было развлекаться целыми днями. Что эта Ковальская и делала.

М. говорил о ней с сочувствием. Ничто, наверное, не вызывает у мужчины такого сочувствия, как одинокая женщина. М. упорно возвращался к умершему ребенку: мол, тут уж не оправится ни одна мать. Возможно, поэтому он относился к ней с почтительным уважением, хотя она частенько напрасно поднимала тревогу — бывало и по ночам заставляя его проверять, все ли в порядке, не пропало ли чего и все ли стоит на своих местах. Для М., человека простого, не чуждого никаких радостей жизни, вертеп был не более чем чудесной, сложной вещью, которая к тому же обеспечивала ему постоянный заработок. Он убирал помещения, заботился о сохранности здания, делал мелкий ремонт, ухаживал за садиком у входа. М. знал вертеп уже довольно хорошо, но не в целом, а по частям. Помнил отдельные фигурки — например, человека с собакой и котомкой за спиной или компанию горняков, играющих в шашки. Но описать вертеп полностью он бы не сумел. И оттого всегда терялся, слушая отчаянные жалобы Ковальской на пропажу из вертепа того, что, по ее словам, там должно быть, — ведь войти в дом, открыть запертый стеклянный куб и вынуть оттуда какие-то фигурки никто не мог. Вот почему он относился к таким ее выдумкам, как к истерике человека с изболевшейся душой, но вполне безобидного, который лишь немного не в себе. «Разве на пруду не было уток? — спрашивала она встревоженно. — Разве по воде не плавали маленькие цветные селезни?» Уток он не помнил. Но она так настаивала, что он начинал сомневаться: может, они и вправду были, а он не заметил, ведь пруд не больше монетки. Наверное, он задел пруд рукавом, когда последний раз чистил передаточный механизм, эти утки, размером с пшеничное зернышко, зацепились, что ли, за шерсть свитера и пропали.

Утки. Мелкие деревянные крупинки, разрисованные тонкой кисточкой. С зеленоватыми шеями и красными клювами — именно такие появились в вертепе. М. им обрадовался. Прибыток не убыток.

Она, эта Ковальская, часто ездила во Вроцлав — записалась там на курсы немецкого. Во время ее отлучек М. топил печь у нее в квартире, чтобы не замерзли цветы. Он рассказывал, что она устроила себе там маленькую мастерскую — краски, холсты, все, что бывает у художников. В местной школе Ковальская вела кружок лепки. Иногда М. приносил ей что-нибудь, чего у самого было в избытке: мешочек собранных в саду орехов, лукошко клубники со своей грядки в урожайный год, баночку айвового варенья, сваренного его женой. Но настоящего взаимопонимания между ними не было. Настоящего — это значит такого, когда можно сесть как-нибудь вечерком за стол и поговорить по душам за бутылкой водки. Будь Ковальская мужчиной — другое дело, но она оставалась для всех одинокой женщиной, потерявшей когда-то ребенка и мужа. Такое несчастье навечно отделяет тебя от людей. Господь Бог, говорил М., берет отмеченных несчастьем людей и помещает их выше других или где-то в сторонке — так, что хочется, сложив ладони рупором, кричать, звать их обратно.

Лишь какое-то время спустя М., занимаясь мелким ремонтом, заметил: в вертепе постоянно что-то прибывает, постоянно что-то меняется. Взять, например, поезд — он ехал высоко, прямо под небесным хором, среди наспех подрисованного зимнего пейзажа. Маленький локомотив и несколько вагонов, но не пассажирских, а товарных — всё искусно вырезано из дерева и потом расписано. М. был уверен: поезда здесь раньше не было — и уже устремился к Ковальской с волнующей новостью, как вдруг в одно мгновение осознал очевидную вещь: это она сделала поезд, а раньше уток. Он остановился, закурил и не спеша вернулся к своим делам — надо было то ли подвязать отвалившуюся водосточную трубу, то ли подмести двор и сжечь листья. Он так никогда и не подал виду, что знает. Просто принял поезд, будто тот был здесь всегда. Ему случалось переживать: может, она принимает его за идиота, — но в конце концов успокоился на том, что уже слишком стар, чтобы волноваться из-за таких пустяков. Разве ему не должно быть безразлично, что она о нем подумает? Ведь что ни говори, она женщина, потерявшая ребенка, и к ней надо относиться с особым пониманием. Поэтому, когда на следующий год снова пришло время чистить передаточный механизм, а заодно и фигурки, М. под неусыпным контролем Ковальской сметал пыль с поезда точно так же, как и с Младенца, Божьей Матери и Трех Волхвов, как с красных султанов на парадных головных уборах горняков, как с домика, где за столом на террасе сидела кукольная семья, как с отряда солдат и едущего за ними танка, как с юного Иисуса, проповедующего в храме, как с ветряной мельницы, как с танцующих на свадьбе пар, как с руин, окруженных строительными лесами, и работающих там каменщиков. Он перестал следить за тем, что тут было, а чего не было. Ему казалось: что ни добавь, все будет к месту, все сольется с населенным ангелами пейзажем. Сюда хорошо вписывались и человечки с пятнами крови на белых рубашках, и тонкие перекладины малюсеньких виселиц, и серые фигуры людей на площади, обнесенной колючей проволокой, и караульные вышки, ощетинившиеся дулами миниатюрных автоматов. «Пусть, — думал он. — Пусть здесь найдется место и сожженным деревням, и разрушенным городам, и даже крохотным кладбищам с крестами тоньше спичек. Пусть будет, как ей хочется, ведь она ничего плохого не делает, не портит, а улучшает, а это даже больше, чем просто чинить. Больше, чем просто сохранять».