— гордилась бабушка. Правда, что говорит бабушка, понять очень трудно. Она всегда прибавляет какие-то африканские слова, даже когда молится Господу Богу. Когда я стал за молитвой прибавлять эти слова, мама дала мне по затылку и велела молиться с самого начала. Я заплакал, а бабушка обругала маму на своем языке. Мама ее обругала и по-африкански, и по-испански, а мне еще дала подзатыльников и заставила молиться сызнова. Она еще мне сказала, что если я буду эти африканские слова повторять, то попаду в ад.

Ад — это плохо. Там горит огонь, и в нем, в этом аду, жарят плохих людей. Должно быть, это вроде кузницы, где работает мулат Франсиско. Все почему-то говорят, что он знается с чертями. Он такой сильный, что может согнуть стальную кочергу и завязать ее в узел, как веревку. Если в кузнице никого больше нет, он может даже разрешить постучать молотком по железу. Он добрый. В кузнице он что хочет может сделать. Может нож, может топор, может лопату. А еще он умеет заковывать в цепи. Всех новых негров, которых везут из Африки, привозят в цепях. Здесь их расковывают и всем взрослым ставят клеймо. Если я вырасту, мне его тоже поставят. Это больно. Может, конечно, я и не вырасту. Вот бы было здорово! Я бы никогда не должен был рубить тростник, и меня не стегали бы бичом, как больших. А кроме того, я попал бы в рай, потому что хорошо молюсь Богу, и все слова, которым меня научил падре Хуан, говорю правильно. В раю не надо работать. Там хорошо. Сейчас-то у меня простая работа: я таскаю воду и хворост на кухню, где мама и бабушка стряпают для всех невольников. Папы у нас нет. Его продали в Бразилию. Это за морем, там же, где Испания и Африка. Наверное, это очень далеко. Какой был папа, я не помню… А зачем? Все равно мне его больше не видать! Даже если я попаду в Бразилию, то его не узнаю. Мама говорит, что он уехал десять лет назад, когда сеньор Альварес продал двадцать пять негров своему знакомому португальцу. Это такие белые, которые вместо «с» говорят «ш», а вместо «о» — «у». Белые, как и черные, бывают разные, вот удивительно, правда? Все негры у нас из разных племен и родов, — каких только нет. Вроде бы все произошли от Хама, а дай Бог, чтобы по два десятка были из одного племени. Мы-то уже не знаем, откуда мы. А вот тех, кого только что привезли, еще можно различить. Они все держатся друг за дружку. Им еще не позволяют жить в хижинах, как нам с мамой и бабушкой. Они живут в сараях, и на ночь их запирают на замок. А на самых злых надевают колодки или цепи. Тут уж не убежишь! А куда с нашего острова убежишь? Только в го ры, где нечего есть. Да и чтобы добежать туда, нужно, чтобы белые тебя не поймали. А у белых есть большие собаки. Эти собаки могут догнать и разорвать. Если белые поймают беглого, то обязательно будут его пороть. У нас на плантации около сараев стоит столб. Там порют бичом.

Если убежишь один раз, то дают полсотни ударов бичом, а потом ставят на лоб клеймо, чтобы знали, что ты уже бегал. А если убежишь еще раз, то дадут сто кнутов, отрежут нос и до самой смерти заставят носить цепи. А на третий раз просто повесят. У столба порют только больших. Если я вырасту, то меня тоже будут пороть там. Сейчас меня порют только мама, бабушка и надсмотрщик Грегорио. Мама и бабушка порют не по-настоящему. Они бьют веревкой по попке. Это больно, но только когда бьют, а потом проходит очень быстро. А надсмотрщик Грегорио бьет по-настоящему, плеткой. Он если даже один раз хлестнет, то больно целый день. Потому что у него плеть. Грегорио порет всех. Он только это и делает. Он сам белый, но у белых он называется «каторжник». Его привезли на остров, как негра, в цепях. Раньше он тоже рубил тростник, а потом сеньор Альварес сделал его надсмотрщиком. Теперь его не порют, а он сам порет всех. Его все боятся, он может бить очень больно и даже может убить. Еще он вешает, режет носы. Он страшный, как Господь Бог. Его только сам сеньор Альварес не боится, да еще донья Маргарита. Даже падре Хуан боится. Падре Хуан сказал, что Грегорио попадет в ад, потому что наделал много грехов. Грех — это когда делаешь что-нибудь плохое. Например, когда говоришь плохие слова, когда не слушаешь, что говорит падре, или когда берешь без спроса батат или маниоку. Еще говорят, что нельзя пить ром. Но его пьют только белые… Еще нельзя делать то, что делает мама с надсмотрщиком Грегорио после обеда… От этого живот у мамы вырос такой большой, что ее старой повязки не стало хватать. Когда я спросил у мамы, отчего он стал такой большой, она сказала, что там в животе у нее — мой брат или сестричка. А бабушка сказала, что это будет маленький Грегорио. Грегорио, когда он был пьяный, приходил на кухню, хлопал маму по животу и кричал всем, что это он сделал маме такой живот. Я подумал, что у Грегорио такой живот уже давно, и спросил его, кто ему сделал такое брюхо. Потом я

целую неделю не мог сидеть, но зато все надсмотрщики и даже негры смеялись над Грегорио. Все смеялись над ним даже тогда, когда он меня порол.

Месяц назад у мамы родился совсем маленький ребенок. А три дня назад пришел надсмотрщик Грегорио, пьяный и веселый. Он подошел к корзине, где дрых младенец, и долго на него глядел. Потом он сказал:

— Мария! Этот чертов поп велит мне на тебе жениться. Конечно, он дерьмо, но хозяин на его стороне. Этот парень мне нравится! А твоего черномазого хозяин продаст.

— Сеньор! — ахнула мама и упала на колени. — Не продавайте Мануэля, ради Святой Девы!

— Заткнись, шлюха! — сказал Грегорио и хлестнул ее ладонью по лицу. — Хозяин дает тебе волю, понятно? Ты будешь законной женой белого человека! Я тебя одену в платье, как белую, будешь жить в настоящем доме… Ты должна лизать ноги падре, скотина черномазая! Будешь работать только в моем доме! А тебе надо притащить в мой дом этого черномазого ублюдка?! Дрянь паршивая! Неблагодарная свинья!

— Сеньор, — сказала бабушка, — забирайте себе Пепиту, вашего Грегорио и оставьте мне Мануэля. Кто его купит, такого тощего?

— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — рявкнул Грегорио. — За это дерьмо могут дать десяток песо.

— А вы тогда и меня вместе с ним продайте, — предложила бабушка, — я еще могу работать!

— Кому ты нужна, карга старая! — плюнул Грегорио. — Парень еще может вырасти, а ты — только сдохнуть! Кто захочет тратить деньги на такую дохлятину! Словом, через пару дней свадьба, а потом как Бог даст. А щенка хозяин продаст, и не просите! Надо же мне хоть как-то отплатить за тебя, макака!

— Вы же не хотите жениться на мне, Грегорио, — сказала мама, — и не надо…

— Черта с два! — выругался Грегорио. — Я ссыльный, поняла? Падре Хуан ненавидит меня и упечет на галеры, на рудники, в каменоломни, если я откажусь… Как только срок ссылки кончится, я пошлю тебя ко всем чертям, но пока он еще не кончился, ты четыре года будешь моей женой, ясно?!

И вот сегодня падре Хуан обвенчал маму с Грегорио. На маму надели длинное белое платье, и она была такая красивая, как будто белая, только лицо и руки были черные. Такой я ее запомнил. А меня на само венчание не пустили. Меня крепко взял за руку надсмотрщик Себастьян и повел в город, продавать.

НА РЫНКЕ С плантации до города идти было недалеко. Я не очень боялся. Мне было жалко маму. Грегорио будет лупить ее каждый день.