— Все методы хороши, если они помогают справиться с работой.

— Да, что-то в этом есть. Я и сам так думаю.

Гонщик не ответил.

— Ладно! Твоя работа закончена, верно? Ты своего добился. Есть ли смысл продолжать?

— Нет.

— Есть планы на вечер?

— Ничего такого, что нельзя отменить.

— Вот что я думаю. Давай встретимся, пропустим по стаканчику, потом, может, и поужинаем.

— Легко.

— Знаешь, где «Варшава»? Перекресток бульваров Санта-Моника и Линкольна в польском квартале?

Одна из самых уродливых улиц в городе, состоящем из множества уродливых улиц.

— Найду.

— Если, конечно, ты не настаиваешь на пицце…

— Смешно.

— Да. Вообще-то, действительно было смешно. Все эти купоны… Итак, встречаемся в «Варшаве». У них общая стоянка с магазином ковров, но ничего, места хватает. Когда? В семь? В восемь? Тебе что больше подходит?

— В семь нормально.

— Заведение маленькое — бара нет, негде посидеть и подождать. Так что я приду раньше и займу столик.

— Отлично.

— Тогда до встречи.

Положив трубку, Гонщик налил в стакан еще на пару пальцев «Бьюкенена». Почти полдень, размышлял он, большинство порядочных граждан с нетерпением ждут возможности поскорее проститься с работой и вырваться на обед или на воздух в какой-нибудь крохотный парк. Быть может, заехать домой, проверить, как там детишки, сделать ставки у букмекера, назначить свидание любовнице.

Мотель опустел. Когда в дверь постучали с уборкой, он ответил, что все в порядке и сегодня их услуги не нужны.

Гонщик вспоминал времена вскоре после приезда в Лос-Анджелес, те многочисленные недели, когда он силился не вляпаться в неприятности, держаться подальше от полицейских; барахтался, чтобы просто выжить, удержаться на плаву. Было страшно. Где ему жить? Как добывать хлеб? Он жил, спал и ел в «форде»; взгляд следил за тенями на дороге.

А потом вдруг на него снизошел покой.

Однажды Гонщик проснулся — и вот оно, чудо. Словно воздушный шар в груди. Он заказал в магазинчике по соседству обычную двойную порцию кофе, устроился под низкой стеной парка за кустами и внезапно понял, что сидит там уже почти час и ни разу не подумал… ни о чем.

Так вот что люди имеют в виду, когда говорят о благодати…

Тот момент, то самое утро ярко воскресали в памяти, стоило ему о них подумать. Однако вскоре в душу закрались сомнения. Он довольно хорошо понимал, что суть самой жизни — в движении, в перемещении. То, что противоречит им или отрицает их, есть не жизнь, а, наверное, что-то иное. Не очутился ли он сам в одном из тех абстрактных миров, в которых незаметно растаяла жизнь его матери?.. К счастью, примерно в это время он повстречался с Мэнни Гилденом.

А теперь из телефонной кабинки у того самого магазинчика, что и много лет назад, он вновь звонит Мэнни. Через полчаса они уже гуляют вдоль побережья, недалеко от Санта-Моники. До «Варшавы» рукой подать.

— Когда мы только-только познакомились, — начал Гонщик, — я был еще совсем ребенком…

— Давно заглядывал в зеркало? Ты же до сих пор всего лишь глупый мальчишка.

— …Я рассказывал тебе, как на меня вдруг снизошли покой и благодать и как я этого испугался. Помнишь?

Музей американской культуры в миниатюре, вывернутая наизнанку капсула времени: с каждой волной прибой выбрасывал на берег картонные упаковки из-под бургеров и лепешек тако, банки из-под содовой и пива, использованные презервативы, мокрые страницы журналов.

— Я помню. Хотя только счастливым дана способность к забвению.

— Мрачновато звучит.

— Это фраза из сценария, над которым я сейчас работаю.

Оба на некоторое время замолчали. Они гуляли по пляжу, а вокруг бурлила простая жизнь, та повседневная жизнь обычных горожан, которую им никогда не узнать и частью которой не суждено стать. Скейтеры, парни атлетического вида, полчища беззаботной молодежи в пирсинге и татуировках, красивые женщины. Последний сценарий Мэнни писал о Холокосте и все вспоминал Пауля Целана: «В них была земля, и они рыли».{35} Эти люди на пляже, такое впечатление, рыли по собственному почину.

— Я рассказывал тебе историю Борхеса о Дон Кихоте? — спросил он Гонщика. — Борхес пишет о великом искателе приключений, пишет о том, как Дон Кихот отправился спасать мир…

— Который состоял из ветряных мельниц…

— …И стада свиней.

— Потом Борхес говорит: «Мир, увы, остается явью, я, увы, Борхесом».{36}

Сделав круг, они вернулись на парковку. Мэнни подошел к темно-зеленому «порше» и открыл дверь.

— У тебя «порш»? — удивился Гонщик.

Господи, он даже не подозревал, что у Мэнни есть тачка, судя по тому, как он одевается. А тот еще спрашивал — тогда, давно, — может ли Гонщик подбросить его в Нью-Йорк?

— Зачем ты мне звонил? Чего ты хотел?

— Наверное, поболтать с другом.

— Недорого и сердито.

— И сказать тебе…

— Что ты Борхес? — Мэнни засмеялся. — Ну конечно, ты Борхес, тупой ты придурок. В том-то все и дело.

— Да. Теперь я понимаю.

Магазин ковров процветал. И нельзя сказать, чтобы «Варшава» была в упадке.

Типичное здание двадцатых годов. Хорошие деревянные полы, раздвижные окна. Три зала заняты под ресторан. Центральный — с перегородкой, соседний выходил французскими окнами на мощенную красным кирпичом и оплетенную вьюнками аллею. В третьей, самой маленькой комнатке, проходило, очевидно, некое семейное торжество: сюда все прибывали и прибывали какие-то похожие друг на друга человечки с многочисленными коробками в подарочной упаковке.

Открытые окна обрамляли кружевные занавески. В такой непосредственной близости от океана потребность в кондиционере отпадала сама собой.

Берни Роуз сидел за столиком в углу второй комнаты, у окна. Перед ним стояли на три четверти полная бутылка и бокал с вином. Он поднялся, когда Гонщик подошел и протянул руку для приветствия. Они поздоровались.

Темный костюм, строгая серая рубашка с запонками, застегнутая на все пуговицы, но без галстука.

— Может, для начала бокал вина? — предложил Роуз, усаживаясь. — Или предпочтешь свой скотч?

— Вино — хорошо.

— Оно, кстати, действительно приятное. Удивительные вещи нынче творятся: чилийские, австралийские вина!.. Зато это — из одного виноградника на северо-западе.