Я тоже вижу жизнь несколько в ином ракурсе, нежели остальные. Плохо ли это? Я не знаю. Однако все мы приходим в этот мир уже сложившимися личностями, наш характер предопределен нашими генами и складывается еще в утробе матери. Выходит, что, как бы я ни хотела, я не могу ничего изменить. И еще — почему я должна что-то менять? Ради чего? Ради большинства, которое думает и чувствует не так, как я? Но кто сказал, что большинство всегда право? И почему я должна любить кошек, собак, морских свинок? Если честно, то я и людей терпеть не могу! Особенно так называемых бомжей. Не понимаю, зачем нужно жить бродячим животным, разносящим опасные болезни, или такому человеку, который и не человек уже вовсе… Разве можно назвать человеком вечно пьяное чучело, которое опустилось на самое дно и никогда — никогда! — уже не поднимется? И пусть мое мнение не совпадает с мнением большинства, но я все равно должна сказать, хотя бы самой себе: да, я определенно не люблю ни животных, ни ущербных людей. Животные должны составлять часть природы, а не содержаться в тесных квартирах, вольерах, клетках и прочих отведенных для них закутках. Я и зоопарков не понимаю и никогда не хожу в них. Мне кажется неестественным содержать взаперти животных, особенно крупных. Но, говоря о своей позиции по отношению к животным, повторюсь еще раз: больше, чем животных, я не люблю людей. И мне не стыдно за свою точку зрения. Кроме того, буквально вчера я поняла, зачем я пишу этот дневник. Я начала записывать свои мысли и воспоминания не для того, чтобы кто-то когда-то прочел их и пустил слезу умиления над моей неординарной личностью. Ах, какой талант! Ах, какая прекрасная душа! Я не хочу, чтобы кто-то видел во мне только хорошее, и поэтому я рассказываю все как есть, ничего не приукрашивая и не привирая. Я такая, какая есть. А пишу… я просто хочу немного разобраться в себе. И, прежде всего, быть честной хотя бы сама с собой.

— Постойте… постойте! Что это — у вас ворота не в ту сторону открываются?!!

— Как не в ту, Андрей Всеволодович?

— Совершенно не в ту! Мне необходимо, чтобы они вовнутрь открывались, а у вас ворота открываются наружу.

— Андрей Всеволодович, а какое это, собственно, имеет значение?

— А такое, мой дорогой Виталий, что вы мне всю восьмую картину ломаете! У меня народ вместе с полицейскими врывается во двор и выбивает эти ворота. То есть они как бы падают под напором человеческих эмоций…

— Андрей Всеволодович, если в этой сцене народ ворота сносит, то не все ли равно, в какую сторону они открываются? Декорации уже смонтировали. Пускай они их не сносят, а распахивают. Разницы же никакой…

— Это тебе, Виталий, никакой, а мне — нет, — раздраженно бросил Савицкий. — Я хочу отметить, что ворота в этой сцене несут главную смысловую нагрузку. И если тебе это непонятно…

— Хорошо, хорошо, Андрей Всеволодович, — быстро согласился помреж Виталий. — Теперь понятно. Действительно, все верно. Я отдам распоряжение, пусть перевесят петли.

— Только обязательно проверь. Чтобы прямо завтра было как надо. У нас уже репетиции в декорациях, а до сих пор ничего не готово! — продолжал выговаривать помощнику Савицкий.

— Хорошо, я учту. Обязательно. — Помреж Виталий обладал совершенно ангельским терпением. — Можно начинать?

— Начинайте, — буркнул режиссер.

— Прошу на сцену, господа…

Лысенко недовольно посмотрел на часы. Эти регулярные хождения в театр, если честно, порядком ему осточертели. Дело не двигалось, а Сорокина придумывала все новые задания, гоняя его в театр, как мальчишку. Как будто Бухина ей мало!.. Сколько он уже тут впустую штаны просиживает? Ого! Та хористка, которая пообещала прийти в театр к одиннадцати, что-то не торопится. Сейчас уже двадцать минут двенадцатого, а ее до сих пор нет. Ну и дисциплинка в этом заведении… Капитан выбрался из кресла, стараясь не слишком шуметь, спустился на вахту и набрал домашний номер певицы.

— Алину можно? — спросил он. — Это из милиции. Я ей назначил встречу на одиннадцать…

— Ну как она может прийти к вам в одиннадцать утра? — недовольно спросил женский голос на другом конце. — Она же не на стройке работает! Она из театра приходит в час ночи, ложится в три, ей же выспаться нужно. Актер работает ночью, чтобы вы знали! Вы в восемь вечера, наверное, уже третий сон досматриваете, а она…

В восемь вечера капитан, как правило, был еще на работе, но перебивать он не стал. Голос в трубке меж тем изливался подобно водопаду:

— Вы уже покушали, расслабились, телевизор посмотрели, а у актера рабочий день только начинается. У него работа! Он только выходит на сцену. У него, можно сказать, часы вдохновения…

Лысенко с удовольствием послал бы куда подальше всеобщее вдохновение, из-за которого никого и никогда нельзя было застать на месте, поэтому он довольно бесцеремонно спросил:

— Вы посмотрите, может, она уже проснулась?

— Сейчас гляну, — недовольно пообещал голос и пропал. — Вы знаете, а ее уже нет! — недоуменно сообщили ему через некоторое время.

— Может, в театр ушла?

— Я не знаю…

— А вечером она приходила?

— Я не знаю… — снова растерянно сказал голос.

— Ну спасибо вам. — Лысенко положил трубку.

Искать хористку Алину, неизвестно куда пропавшую в большом городе, сегодня, наверное, было уже бесполезно. День начался неудачно и по законам жанра точно так же должен был и закончиться. Словом, пропал день. Лысенко снова поднялся в зал, решив поговорить хотя бы с нервной аккомпаниаторшей Аллой Аркадьевной. Ему казалось, что она что-то недоговаривает. Или ему это только казалось? Он осторожно приоткрыл дверь и, стараясь быть незаметным, сел в ближайшее кресло.

— …У каждой роли есть свой центр тяжести! У Катерины Измайловой центр тяжести — грудь. Она дышит — грудью, душит — грудью. Наваливается всем своим весом на маленького мальчика… Хотя в либретто Прайса этого эпизода нет, но для понимания характера Катерины он крайне важен! Если вы не понимаете роли, то хотя бы Лескова почитайте! Почему вы ничего не читаете? — разорялся режиссер, и капитану даже стало жалко певцов, которые терпеливо стояли и слушали гневную тираду.

«Да, обстановочка у них в этом храме искусства еще та! — подумал Лысенко. — Тоже дрючат эту команду каждый день! Еще и пой при этом…»

— А у вас, скажите, где центр тяжести? У вас, извините, центр тяжести — задница! Вы все норовите усесться. Работайте, двигайтесь! Пластики, пластики я не вижу. Аня! Что за дурацкая улыбка в этой сцене? Вас же в острог ведут!

Дурацкая улыбка, увы, предназначалась не капитану, а кому-то еще. Лысенко понял, что зря он вернулся сюда. Наверное, пора топать обратно на работу, в Управление, может, успеет что-нибудь по другим делам. Тут же все равно день пошел коту под хвост.

На выходе его догнал жизнерадостный Бурсевич:

— О, Игорек! Ты тоже здесь!

— Здесь, здесь, — заверил его капитан.