По иронии судьбы, Антоша оказался первым человеком, которого я здесь встретил. Приоткрыв с замиранием сердца стеклянную дверь с надписью «Гематологическое отделение», я тут же получил чувствительный удар по коленям «бампером» каталки и услышал рассерженное шипение: «Куда прешь, чё, слепой, блин!» Шипевший словно сошел с картины Босха: косящие в разные стороны глаза, вывернутые губы, сальные пельмени ушей. «Хорошее начало», — подумал я и даже ненадолго перестал бояться. А мой визави оказался беззлобным малым, готовым по первой просьбе сбегать за медсестрой, когда нужно заменить капельницу. Если закрыть глаза на Антошино слабоумие, у него есть только один пунктик, который мне страшно не нравится. Прослышав от врачей, что кто-то из нас выходит на финишную прямую, он начинает выпрашивать у обреченного какую-нибудь вещицу. У меня он облюбовал CD-плеер. Как я ни пытаюсь доказать, что одолжил свою «соньку» у приятеля и обязательно должен ее вернуть, Антоша остается непреклонным. «Ну оставь, ну не жидься, ну будь человеком», — без конца клянчит он. Вообще-то я сам виноват. Как-то раз, уступив уговорам, я одолжил Антоше плеер на ночь, после чего ему в голову и взбрела эта идея фикс.

А что, может действительно оставить? Только представьте чернильную гладь реки смерти, источенный вечностью челн, полупрозрачную душу, трясущуюся на корме в ожидании встречи с неизбежным, и... И одутловатого дауна на веслах с присобаченным к хитону CD-плеером. А на ушах-пельменях ультрамодные наушники с мегабасом. Только музыку надо подобрать другую, Мундог здесь не катит. Что-нибудь эдакое, соответствующее драматизму момента... А, вспомнил! «Я убью тебя, лодочник, пабабам- пап, пампам!»

Нам надо смеяться над своей болью, правда, Фридрих?

* * *

По всем статьям меня накрыло не вовремя. По всем статьям я не должен был так размякать, неясно с какого перепуга. По всем статьям я не заслуживал такого совокупного наказания, без права на апелляцию.

Так где же смысл, где? Пусть ложный, надуманный, но раз я его нашел, самое время удивить мир. Если не помочь кому, то, может, хоть позабавить... Рад бы, но не могу. Проще всего сказать: любовь изреченная есть ложь. Такое вот невербальное чувство. Понимаешь: вот он, смысл, — даже не понимаешь, а ощущаешь каждой клеточкой тела, но говорить об этом... Можно цитировать Шекспиров и петрарк, но все равно не передать. Нет, невозможно. Я, кажется, уже говорил, что фатально поглупел? Вот и доказательство. Раньше бы нашел какую-нибудь красивую метафору, а теперь в голову лезут только избитые сравнения... Ясно одно: сухому зернышку, всерьез рассуждающему о свободе воли, настал трындец. Я не понимаю, почему вдруг теряю свою форму, что за беда из меня полезла и чем это кончится. И нет никакого дьявола, в которого можно запустить чернильницей.

Но ведь я сопротивляюсь этому. Нет, честно, сопротивляюсь. Все мое существо вопит: опомнись, ничего хорошего не выйдет, давай назад, пока не поздно! Зачем же я столько смотрел, читал, думал? Неужто чтобы вляпаться в примитивную любовную лужу? Да как же я могу вот так взять и смести, словно крошки со стола, буддизм, суфизм и пофигизм, выбитые на моем гербе!

— Влюбиться без памяти, помешаться на ком-либо, что может быть глупее? Очнись, ты же предаешь себя, опускаясь до планки, которую уже давно перемахнул, — подлил масла в огонь мой старый знакомый. — Нет, ну зачем тебе это надо? Хочешь романтики, намажь ее на бутерброд и жри, пока не подавишься. Хочешь физического удовольствия, сними трубку и набери один из трех номеров... неужели мало? Это же твое ноу-хау, прошедшее проверку в ученье и бою: даже под страхом смерти не скрещивать духовные и физические потребности. Зевать на Фасбиндере, щуриться на Магритта, плескаться в чане чань-буддизма с одними, а камасутрить аки ненасытный зверь — с другими. Налево — божий дар направо — яичница. Смешивать, но не взбалтывать, не взбалтывать ни в коем случае, понял, ешкин ты дрын! Посмотри на себя, тебе же это уже не в радость!

А ведь он прав, нет никакой радости. Никакого опьянения, если задуматься. Любовь — это счастье, ха! Я чувствовал себя несчастным более чем когда- либо. Несчастным оттого, что не могу ничего поделать, чтобы воспротивиться охватившим меня чувствам. Казалось бы, зачем сопротивляться? Расслабься, словно перышко на ветру, и порхай себе на радость. Но я не хочу так! Я во всем ищу отстраненность, во всем, даже в любви. Когда она исчезает, я чувствую себя, как водитель на скоростном шоссе, не выдержавший дистанцию. Я могу гнать на полной скорости, но мне нужен хоть какой-то отрезок свободы, чтобы не разбиться.

Я не хочу потерять себя в тебе, Лупетта! Свобода воли — слишком высокая плата за смысл жизни, тем более когда она задним числом списывается со счета...

— Вы только посмотрите на этого бухгалтера из желтого дома! «Высокая плата», «списывается со счета»... Засунь себе в задницу эти детсадовские гроссбухи! Настоящая любовь — не сделка, а грабеж, понял! И запомни: с самыми отягчающими последствиями. Знаешь, что нужно сделать, чтобы спастись? Прекрати себя мучить, нет ни иллюзии, ни самообмана. Будь проще, друг, это всего лишь игра! Не важно, как она называется: любовь-шмубовь, — главное, что игра. А первое правило такое: нужно чувствовать себя влюбленным. Ничего страшного, что растерялся, так бывает с непривычки. Раньше ты играл в другие игры, а здесь все в диковинку. Надо немножко освоиться, а потом пойдет как по маслу... Что ты там лопочешь: «Се-се-се»? Ах, сердце... Что сердце? Ну, стучит, ну, обмирает. Так ведь это правила такие, я ж сказал — игра!

* * *

Что чувствует человек, когда его клетки перестают размножаться под действием химиотерапии? Впрочем, как можно понять, что деление клеток прекратилось? Ой, доктор, а у меня клеточки перестали делиться! Никакой интерфазы, не говоря уже о митозе! Еще вчерась я смотрел на ядро и видел в нем толстые макароны хромосом. Все шло как по маслу, микротрубочки в цитоплазме стали гораздо более лабильными, я сам их щупал, доктор, а вместо интерфазной сети вокруг двух пар центриолей прямо на глазах наросли две динамичные системы радиально расходящихся микротрубочек, что твои звезды! Затем хромосомы зашкворчали, как на сковородке, ядрышко куда-то запропастилось, а в области центромеры, вы не поверите, на них нарос самый настоящий кинетохор если вы понимаете, что я имею в виду. Пары центриолей, словно в бальном танце, разошлись друг от друга, а дальше я увидел тако-о-ое!.. Доктор, нас никто не подслушивает? Можно я вам на ушко... Да, вот так. Представляете, отходящие от центриолей микротрубочки без зазрения совести стали тыкаться в кинетохоры хромосом. Позор-то какой! Немудрено, что хромосомы от подобных приставаний совсем потеряли голову и начали беспорядочно носиться то к одному полюсу, то к другому, пока не выстроились в пластинку в центральной части клетки, на равном удалении от полюсов. Вы думаете, на этом все и закончилось? Ничего подобного, впереди нас ждала вторая часть мерлезонского балета. Доктор, у вас нет проблем с сердцем? Ну тогда держитесь. После образования центральной пластинки — метафазы хромосомы бесстыднейшим образом закрепились в веретене, причем не чем-нибудь, а кинетохорами. А дальше — держите меня! — эрегированные кинетохоры жадно потянулись к противоположным полюсам. А потом наступила анафаза, от которой меня чуть не вырвало. Оргазмирующие хромосомы расщепились начиная с области перетяжки и разлетелись к полюсам, которые при этом разошлись в разные стороны, как ни в чем не бывало! Но то, что случилось после, словами пересказать невозможно... Кончившие кинетохоры отвалились, а хромосомы облепили склизкие мембранные мешочки, из которых вновь стала образовываться ядерная оболочка. Полюса перестали быть центрами организации микротрубочек, что привело к быстрому распаду веретена. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных... Слава Богу, оставалось дотерпеть последнюю серию этой зубодробительной мыльной оперы — телофазу. Как образовывалась перетяжка и делилась цитоплазма, я уже не помню, потому что не выдержал и зажмурил глаза. И правильно сделал: судя по доносившимся звукам, этот триллер кого угодно мог довести до ручки. Первое, что я увидел, когда ненадолго разомкнул веки, — кольцо из переливающихся всеми цветами радуги актиновых микрофиламентов, которое судорожно сокращалось, перетягивая клетку пополам. Некоторое время после этого разделившиеся клетки соединяло только тонкое остаточное тельце с утолщением посредине, но потом с жалобным хлюпаньем разорвалось и оно... Я чуть не разрыдался!