Среди персон, вышагивающих к столу, я узнала и вечно румяного колобка, нашего ректора, и бодрящихся старичков из ученого совета, но главное – и это меня удивило и порадовало – увидела замыкающего цепочку Николая Тимофеевича Аношина, моего научного руководителя. Пусть он был нездоров, приволакивал ногу и опирался на палочку, но ведь смог прийти! Видно, и звали настойчиво, и сам проявил охоту. Но ради чего случился весь этот сбор? Ответ лежал на поверхности: Леонида Александровича Лунина будут, что называется, приводить к присяге: сейчас он и. о., а станет завкафедрой. Настроение резко испортилось. Вот ведь сумел организовать свое вступление в должность, будто президент! Тогда что же требуется от меня? Неужели Лунин, планируя мероприятие, вписал туда и мое покаяние? Тогда почему не предупредил сам?

Секретарь вышла на середину сцены – стройная девушка, гладкие волосы на прямой пробор, костюм, похожий на мужской, под пиджаком скромная водолазка. На сцене она казалась значительнее, чем была, когда подходила предупредить о выступлении. Она постучала карандашом по микрофону, призывая к тишине, и объявила:

– Разрешите открыть чрезвычайное собрание университета.

Говорок в зале не утихал.

Я посмотрела на соседей по ряду. Что происходит? Почему зал находится в таком возбуждении? И такая революционная риторика: чрезвычайное собрание! Но на лицах сотрудников читалась лишь тревога. В голову пришла и вовсе нелепая мысль: неужели издан приказ о закрытии университета?

Девица постучала по микрофону еще раз, добиваясь порядка, попросила выключить мобильники. И наконец объявила повестку дня:

– Сегодня мы собрались по чрезвычайно неприятному поводу, – повторила она пугающее слово «чрезвычайно». – Среди преподавателей нашего института, более того, среди руководителей образовательного процесса, выявлен самозванец. Этот человек не только не достоин быть наставником студенчества, но даже называться специалистом-психологом. Я говорю о Леониде Александровиче Лунине, еще недавно претендовавшем на звание профессора и заведующем кафедрой общей психологии. Нашему собранию предстоит не только осудить этого господина, но сделать все возможное, чтобы не допустить в учебном заведении подобного позора впредь.

Из зала раздались выкрики: «Мы ничего не понимаем!», «Требуем объяснения!», «Пусть сам Лунин скажет...».

Но секретарь лично изложила факты. Перед назначением Лунина на новую должность были заново проверены его документы и выявилась подделка. Его диплом о высшем образовании оказался фальшивым! Лунин не учился в том вузе, диплом которого представил. У него, правда, имелось подлинное свидетельство о прохождении двухгодичных курсов по психологии, однако и оно теперь теряло силу, поскольку на курсы принимали при наличии высшего образования. В довершение всего сообщалось, что кандидатская диссертация была написана для Лунина другим человеком за деньги, а в докторской незаконно заимствованы исследования сотрудников кафедры.

Все затихли. Никто не решился подвергнуть критике отдел кадров, поскольку знали, что главный менеджер по персоналу – дочь учредителя университета. Однако выступающие отыскались.

Вышел едва переставляющий ноги профессор Аношин. Борясь с одышкой и временами заходясь в нервическом кашле, он начал критиковать себя. Признался в том, что из-за нездоровья не смог вовремя заметить профнепригодность человека, работающего под его началом. Следом потянулись на сцену другие ораторы и тоже привели примеры некомпетентных высказываний доцента Лунина. Потом вышла к трибуне я и без утайки рассказала о своих злоключениях.

Собрание длилось больше двух часов. Сам виновник на сцене так и не появился, хотя устроители приглашали его на собрание. Но тот якобы позвонил и сообщил, что внезапно заболел.

Отдельные участники попытались поднять вопрос о полной неразберихе, царящей в университете, о назначениях не по конкурсу, а по связям, о диссертациях, продвигаемых по знакомству, но их прервал ректор. Теперь не просто румяный, а пунцово-красный, он выкрикнул:

– Пожалуйста, не надо голословных утверждений. Из-за этого инцидента наш университет может лишиться лицензии, а вы еще масла в огонь подливаете!

Народ испугался такой перспективы, поутих, перешли на обсуждение менее острых вопросов.

После завершения шумного собрания ко мне подошел, опираясь на палку, Николай Тимофеевич.

– Ты хорошо выступила, Дашенька, – обратился он по-отечески. – Теперь, думаю, все у тебя наладится. И отнятые у нашей кафедры часы, надеюсь, вернут. Я уже разговаривал с ректором на эту тему. Диссертацию твою пора оформлять, надо выходить на предзащиту в ближайшее время. Тема актуальная.

– А вы не думаете вернуться на кафедру, Николай Тимофеевич?

– Возможно – консультантом, но руководство уже не потяну, милая.

Узнав, что Николай Тимофеевич приехал в университет на такси, предложила подвезти его домой на своей машине. По дороге мы вкратце обсудили дальнейший план моей работы и сроки выполнения. Он поторапливал меня:

– Только не волыньте, голубушка, а то знаю вас, девиц, одни фигли-мигли на уме, не ровен час – и рожать надумаете.

Я заверила, что в ближайшее время таких намерений не имею.

В эту ночь я долго не могла заснуть: вспоминала выступления ораторов и свое собственное. Затем в мозгу стали громоздиться амбициозные планы о защите, о научном звании, о должности доцента. И, уже проваливаясь в глубину сна, мельком вспомнила о Вите. Не помешает ли он моей карьере, если станет моим мужем? А то, что он станет им, я уже не сомневалась.

Наша с Виктором совместная жизнь началась не в лучшую пору. Финансовый кризис сказался и на моих, и на его доходах. Издательство задерживало Вите выплату гонораров за уже вышедшие книги и не торопилось с изданием новых. Он снова обратился к поденным заработкам: переводы, правка чужих рукописей, а то и неблагодарная корректорская работа. Необходимость всюду успеть, тратить себя на рутинную работу заглушала в нем искры творчества, но я старалась поддержать в нем живой огонек и полностью освободила его от бытовых забот, хотя самой тоже катастрофически не хватало времени. Также приходилось помогать и Витиной бабушке, но, к счастью, она не вмешивалась в наши семейные отношения – живи я и Витя с моей властной мамой, непременно возникли бы трения.

Однако существовала проблема, нами же и созданная. Галя, въехав на время в квартиру Варвары Владимировны, осталась здесь жить вместе с нами – она так и не нашла работы. А мы оказались ответственны за ее судьбу, как случается, когда подберешь с улицы котенка. Я не знала, как разрулить ситуацию. Хотела переместить инертную подружку к родителям, в свою комнату, но мама воспротивилась, заявила, что не позволит превратить их квартиру в коммуналку. Отец, как всегда, поддержал ее. Поэтому Галя осталась жить у нас на правах дальней родственницы.