Но презрев все трудности, вернее, согласивших на них, Чехов двинулся сначала к Томску, а потом еще далее – к Иркутску.

Впереди путешественника ждали еще две нешуточные реки – Обь и Томь. В очерке «Из Сибири» Чехов писал по поводу своей победы над Томью: «Река становится темнее, сильный ветер и дождь бьют нам в бок, а берег все еще далеко, и кусты, за которые в случае беды, можно бы уцепиться, остаются позади… Почтальон, видавший на своем веку, молчит и не шевелится, точно застыл, гребцы тоже молчат… Я вижу, как у солдатика побагровела шея. На сердце у меня становится тяжело, и я думаю только о том, что если опрокинется лодка, то я сброшу с себя сначала полушубок, потом пиджак, потом…

Но вот берег все ближе и ближе, гребцы работают веселее; мало-помалу с души падает тяжесть, и когда до берега остается не больше трех сажен, становится вдруг легко, и я уж думаю: «Хорошо быть трусом! Немного нужно, чтобы ему вдруг стало очень весело!»

Переправы через три сибирских реки можно отнести к тем самым незабываемым трем дням, коих возможность Антон Павлович допускал еще до начала своей поездки. Однако действительность, как мы видим, превзошла любые, самые немыслимые фантазии писателя – не случайно потом он вспоминал эти реки почти в каждом письме из Сибири.

Итак: хляби небесные; бездорожье, способное замутить самый стойкий рассудок; реки, схожие между собой норовом, да еще тем, что одинаково вызывают нервический смех и желание поскорее убраться с их берегов – все, все осталось позади.

Непролазная распутица сибирской равнины, особенно при приближении к Иртышу, никак не могла называться сухопутной дорогой, зато она давала выигрыш не менее чем в 500 верст, в сравнении с речным маршрутом. Сухопутное расстояние, пройденное Чеховым от Тюмени до Томска, составило 1310 верст.

Кстати, не одни водные стихии отложились в памяти писателя. Дороги, а вернее, сибирское бездорожье под пером Антона Павловича также предстают во всем своем настроении и тоске.

«До Томска мне пришлось познакомились с одним заседателем и проехать вместе с ним две-три станции, помнится, когда мы сидели в избе какого-то еврея и ели уху из окуней, вошел сотский и доложил заседателю, что в таком-то месте дорога совсем испортилась и что дорожный подрядчик не хочет починять её…

– Позовите его сюда! – распорядился заседатель.

Немного погодя вошел маленький мужичонка, лохматый, с кривой физиономией. Заседатель сорвался со стула и бросился на него…

– Ты как же смеешь, подлец, не починить дорогу? – стал он кричать плачущим голосом. – По ней проехать нельзя, шеи ломают, губернатор пишет, исправник пишет, я выхожу у них всех виноват, а ты, мерзавец, язви твою душу, анафема, окаянная твоя рожа, – что смотришь? А? Гадина ты этакая! Чтоб завтра же была починена дорога! Завтра буду ехать назад, и если увижу, что дорога не починена, то я тебе рожу расквяну, искалечу разбойника! Пош-шел вон!».

При подъезде к Томску он писал:

«Дорога так гнусна, что в последние два дня своего вояжа я сделал только семьдесят верст», – сообщает он в письме к Суворину.

«В Томске нужно будет дождаться того времени, когда прекратятся дожди. Говорят, что дорога до Иркутска возмутительна. Здесь есть «Славянский базар». Обеды хорошие, но добраться до этого «Базара» нелегко – грязь невылазная… Сегодня (17 мая) пойду в баню. Говорят, что на весь Томск имеется один только банщик – Архип», – писал Чехов родным.

Из Красноярска, А. С. Суворину, 28 мая. «До сих пор я не ехал, а полз. Дорога ужасная и страшная благодаря невылазной, оси ломающей грязи. Но, славу Богу, около Красноярска стало лучше. Последние три станции великолепны; когда подъезжаешь к Красноярску, то кажется, что спускаешься в иной мир.»

Впервые за свое путешествие он написал своему старшему собрату и «литературному батьке» Н. А. Лейкину письмо, в котором сделал некоторые обобщения своих сибирских впечатлений: «От Красноярска до Иркутска страшнейшая жара и пыль. Ко всему этому прибавьте голодуху, пыль в носу, слипающиеся от бессонницы глаза, вечный страх, что у повозки (она у меня собственная) сломается что-нибудь, и скуку… Но тем не менее все-таки я доволен и благодарю Бога, что он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие…»

Письмо это, само по себе замечательное, заканчивается словами, для нынешнего читателя несколько неожиданными: «Дорога через Сибирь вполне безопасна. Грабежей не бывает». Кстати сказать, в другом месте Антон Павлович эту картину довершает: «Когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О грабежах и убийствах по дороге не принято даже говорить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим». Да, именно так и было. Многие источники подтверждают чеховские наблюдения. А нам, столетие спустя живущим, с горечью приходится признать, что в нынешней России безопасных дорог и простосердечных ямщиков мы едва ли сыщем.

Каким бы изнурительным ни был путь Чехова, как бы его столичного жителя, ни изматывала дорога, каким бы незнакомыми, пусть даже непривлекательными гранями ни поворачивалась к нему Россия на этом пути, – он пересекал Сибирь свободным человеком, не по принуждению, а по своей воле. Для свободных людей дорога на восток в те времена называлась просто – Владимирский и Сибирский тракт. Но для осужденных на каторгу передвижение по ней означало следование по этапу, отягощенное оковами и сознанием того, что им стоявшим на далеко не на последних ступенях социально-общественной лестницы, уже нет и не будет возврата к прежней жизни.

«Нахожусь под впечатлением Забайкалья, которое я проехал: великолепный край. Вообще говоря, от Байкала начинается сибирская поэзия, до Байкала же была проза…»

«Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. С Благовещенска начинаются японцы. Китайцы возьмут у нас Амур – это несомненно… По Амуру живет очень насмешливый народ; все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая