Конечный «комромисс» по этому кризису – точнее, капитуляция крайне правых – стал полной противоположностью надеждам и чаяниям простых граждан. Некоторые серьезные экономисты, пожалуй, не согласились бы с экономистом Гарварда Лоуренсом Саммерсом, что «текущей проблемой Америки является не чрезмерный дефицит бюджета, а безработица и растущий долг» и что соглашение об установлении верхней планки долга, к которому пришли в Вашингтоне, хоть и предпочтительнее (очень маловероятного) дефолта, но все же наносит еще больший ущерб экономике, которая и без того идет на спад[158].

Предложенный экономистом Дином Бейкером вариант преодолеть бюджетный кризис путем замены недееспособной приватизированной системы здравоохранения другой, сходной с теми, что созданы в других развитых странах, и в расчете на душу населения обходятся вдвое дешевле, при этом обеспечивая как минимум сравнимые результаты, даже не обсуждается[159]. Финансовые институты и фармацевтическая индустрия слишком могущественны, чтобы подобные возможности в принципе рассматривались, хотя эту идею саму по себе вряд ли можно назвать утопичной. По тем же причинам на повестке дня не стоит обсуждение и других критически важных с точки зрения экономики возможностей, таких как низкое налогообложение финансовых сделок.

Тем временем Уолл-стриту преподносят все новые подарки. Парламентский Комитет по ассигнованиям сократил бюджетную заявку Комиссии по ценным бумагам и биржам, которая является самым первым барьером против финансовых махинаций, при этом Конгресс оттачивает все новые виды оружия против грядущих поколений. Например, на фоне сопротивления республиканцев делу защиты окружающей среды «одно из крупнейших коммунальных предприятий Америки подрывает поистине выдающиеся усилия нации установить улавливающие углекислый газ фильтры на угольной электростанции, нанося серьезный ущерб попыткам сократить выбросы, ответственные за глобальное потепление», – сообщает New York Times[160].

Подобные удары, наносимые самим себе, хоть и набирают силу, но не являются изобретением последних лет. Своими корнями они восходят к 1970-м годам, когда национальная политэкономия подверглась радикальным трансформациям, положив конец так называемому золотому веку [государственного] капитализма. Двумя важнейшими элементами этих перемен стали финансиализация и перенос промышленных мощностей в другие государства: и то, и другое стало следствием снижения прибылей в промышленности, а также демонтажа послевоенной Бреттон-Вудской системы финансового регулирования и контроля над капиталом. Идеологический триумф «доктрин свободного рынка», как всегда в высшей степени избирательных, впоследствии нанес еще серию ударов, по мере того как эти доктрины оборачивались отказом от регулирования и правил корпоративного управления, связывающих немаленькое вознаграждение топ-менеджерам компаний с краткосрочными прибылями, а также выливались в другие аналогичные решения, обусловленные такой политикой.

Концентрация капитала в результате этих действий обеспечивала рост политической власти, разгоняя порочный круг, приведший к тому, что в руках крохотного меньшинства сосредоточились огромные богатства, в то время как доходы подавляющего большинства практически перестали расти.

Одновременно с этим стоимость выборов взлетела до космических высот, заставляя обе партии еще глубже забираться в карманы корпоративному сектору. Жалкие остатки политической демократии еще больше были подорваны, после того как обе партии стали выставлять на аукцион лидирующие должности в Конгрессе. Политический экономист Томас Фергюсон отмечает, что «по сравнению с законодательными системами государств мира, уникальной особенностью Соединенных Штатов является то, что входящие в Конгресс США политические партии сегодня назначают цену за ключевые места в законотворческом процессе». Депутаты, финансировавшие партию, получают должности, фактически прислуживая частному капиталу, выходя за любые рамки. В итоге, добавляет Фергюсон, дебаты «в огромной степени основываются на бесконечных повторениях набора слоганов, испытанных в боях за симпатии крупных национальных инвесторов и групп интересов, на ресурсы которых и полагается верхушка»[161].

Экономика, пришедшая на смену «золотому веку», инсценирует кошмар, который предвидели классики экономической науки Адам Смит и Давид Рикардо. За последние тридцать лет «владыки человечества», как называл их Смит, отказались от любых сентиментальных забот о благосостоянии своих собственных народов. Вместо этого они сосредоточились на краткосрочных целях и огромных бонусах, попутно прокляв страну.

Наглядной иллюстрацией этого является первая полоса New York Times, лежащая прямо передо мной. На ней бок о бок два ключевых материала номера. Один рассказывает о том, как яростно республиканцы сопротивляются любым соглашениям, «включающим выросшие доходы» – эвфемизм для налогообложения богатых[162]. Другой озаглавлен так: «Предметы роскоши сметаются с полок даже по завышенным ценам»[163].

Эту картину, все более и более очевидную, очень кстати описывает брошюра для инвесторов, выпущенная Citigroup, огромным банком, который давно превратился в синекуру и регулярно, раз в тридцать лет, проходит цикл рискованных займов, непомерных прибылей, краха и последующей государственной помощи, спасающей его от банкротства. Аналитики банка описывают мир разделенным на два блока – плутономика и все остальное, – создавая глобальное общество, в котором движителем роста является немногочисленная прослойка богатых, на которых этот самый рост, собственно, и уходит. «Небогатые», то есть подавляющее большинство, которых сегодня порой называют «глобально неустойчивым», – рабочая сила, ведущая нестабильный и все более скромный образ жизни, – остается в стороне от доходов плутономики. В Соединенных Штатах плутономика стала причиной «ухудшающегося положения рабочих», хотя положение рабочих является залогом здоровой экономики, как объяснил Конгрессу глава Федеральной резервной системы Алан Гринспен, попутно вознеся до небес свои таланты в экономическом менеджменте[164]. Это настоящее изменение власти в глобальном обществе.